Идеальное несовершенство

Анжелика в задумчивости накручивала локоны на палец.

– Кажется, де ля Рош надеялусь…

– Это фоэбэ без Традиции, ничего по поведению и не поймешь.

– Может, именно к тому ону стремилусь…

– Может.

– Полагаю, они культивируют нас на своих Полях, знают, как на нас можно сыграть.

– Или же им только кажется, что знают…

Собственно, так и выглядела ловушка, в которую поймал ее отец: бархатный капкан доверия. Еще минута такого диалога – и она была не в состоянии представить хоть какие-то формы отказа от его просьбы.

Она вышла из замка, попрощалась с матерью, нашла Замойского и затащила его на аэродром; сперва хватило шутливого флирта, в конце пришлось тянуть его едва ли не силой. Багаж ждал в самолете. – Пора, пора, потом будем пикироваться, – подгоняла она воскрешенца. Адам с видимым усилием выказывал гнев и возмущение; отчаянно старался отыгрывать нормального человека и задавал, к сожалению Анжелики, сотни каверзных вопросов. Однако истина давно перетекала к нему путем подсознательного осмоса неназываемого. Он кричал, но не сопротивлялся – сопротивление не имело смысла; эта истина тоже дошла до него без слов. Вошел в самолет, уселся, пристегнул ремень. По тому, как он кладет ногу на ногу, она поняла: не хочет показаться смешным в ее глазах. Все еще продолжал расспрашивать, и она, наконец, сказала ему:

– Из того, что я знаю, ты воскрешен из останков, найденных на борту «Волщана» трезубцем отца. Добавь себе шестьсот лет.

Она почти уснула в ванной. Но вода слишком быстро отдала тепло, и Анжелика очнулась, вся дрожа. Вытерлась, расчесала волосы.

Гроза уже закончилась (Африка – это мужчина, его гнев и наслаждение никогда не длятся слишком долго), и Макферсон открыла окно в холодную влагу ночи. Ночь была темной, безлунной, но Анжелике достаточно было лишь закрыть глаза, чтобы увидеть тот же пейзаж, который все эти годы, день за днем выжигали в ее мозгу фрески отраженной жары: наполовину – сухие прибрежные пустыри, наполовину – серебристо-синий океан.

Во время первых ночей, проведенных в этой келье, Анжелика (но какая Анжелика? – не эта, другая, пятилетний щенок) боялась выглянуть в окно; впрочем, в сумерках, да и днем – тоже. Ее пугали эти бесконечные пустоши, две бесконечности двух стихий. Но когда уже взглянула – не смогла отвести взгляд: после снились ей пробуждения в одиночестве, в абсолютно тихом безлюдье, где даже молчание оставалось криком, более отчаянным, нежели сам крик. Артур, сын Муэ, старше Анжелики на семь лет, с позволения отца Френета брал ее на прогулки по околицам монастыря и селения Пурмагезе. Постепенно прогулки удлинялись до нескольких дней (а потом и дольше, до пары недель), до вылазок, экспедиций вглубь черной Африки. Это продолжалось, пока семью Муэ не изгнали из Цивилизации; Артур улетел из Пурмагезе. Анжелика ходила одна. Иногда к ней присоединялся кто-нибудь из иезуитов. Например, отец Мерво был увлеченным охотником, показывал ей шрамы, оставшиеся от когтей льва, клялся, что – оригинальные. Вместе они ходили на слонов. Когда она впервые увидела смерть слона, у нее перехватило горло. Этот зверь умирал, словно бог. Охотники в таком случае допускают наибольшее из возможных святотатств. Старая самка стояла на холме, подняв хобот, чтобы поймать предчувствуемый уже запах. Пуля Мерво пробила слонихе толстую кость черепа и уничтожила мозг. Самка не успела даже затрубить. Стояла еще миг – недвижность памятника, – а потом начала падать. Падала, падала, падала – у Анжелики едва не разорвалось сердце – она все падала. Они почувствовали, как вздрогнула земля, когда слониха наконец рухнула в траву. Величие этого зверя слишком велико; величие его смерти дотягивается до реестров, зарезервированных для мистических переживаний. Она поверилась отцу Мерво: – Иной раз мне достаточно выглянуть в окно, и вижу их, стоят над пляжем, самец, самка, молодняк. Ты не должен был ее убивать. – Отец Мерво в ответ сказал ей нечто жуткое: – Сердце охотника, ангелочек. Пойдешь и выследишь. – Она бы скорее руку себе отрезала! Впрочем, в любом случае не было времени для очередных путешествий. Отец Жапре, лингвист, начал с ней свой метаязыковый курс. В Пурмагезе именно в таком ритме и шло обучение: тематическими рядами. Дни и ночи уходили у нее на закрепление грамматических мнемосхем, выведение целых словарей из заданных процессов Субкода. Но сны, сны были бессловесны. Она видела стадо. Самец-проводник поворачивал к ней огромные бивни, темно-желтые от растительных соков. Пока как-то утром к ней не наведался отец Френет и не сказал, что, в виду ее явной и непреходящей рассеянности, отец Жюпре останавливает дальнейшие лекции. Отец Френет знал о слонах. Благословил ее и попрощался. Не было в том никакого принуждения, лишь призыв исполнить повинность возраста. Через две недели ей исполнялось шестнадцать. Она упаковала рюкзак, забросила на плечо тяжеленный абмер (подарок от отца Мерво) и покинула Пурмагезе. Никто не пойдет с ней и никто не пойдет за ней, если она не вернется сама, она хорошо об этом знала; среди прочего, именно за это родители присылаемых сюда детей платят ордену – за право на риск. Несмотря на это, хотела взять с собой Жоа, который учил ее иероглифам земли. Но тот лишь покачал головой. Поэтому она отправилась одна. В конюшнях Пурмагезе было вдоволь коней, не генимальных, но все равно достаточно выносливых и умных, привитых от континентальных болезней; но все же, Анжелика пошла пешком: так ходят все охотники. Я не охотник, я не охотник, приговаривала сама себе, не убью слона. Ее абмер – был ручной, макроматериальной работы карабин под безотдаточный твердооболочный патрон калибра.540; в традиционных карабинах подобного рода приклад при каждом выстреле выбивает плечо из сустава. Анжелика знала пути слоновьих переходов, большие и меньшие стада пересекали Африку одними и теми же тропами вот уже сотни лет, были у них свои грязевые бассейны, рощи для выпаса, пустыни и болота умирания. Она шла на восток, против солнца – душными полднями, морозными ночами, когда иней серебрится на остриях трав. Просыпаясь у погасшего костра, видела неимоверно яркие глаза гиен, что подкрадывались, чтобы выжрать не слишком глубоко закопанные экскременты. Застрелила трех, когда подошли слишком близко; пули абмера дырявили их, словно невидимое, с кулак толщиной, копье. Она шла, и за время всего путешествия не заметила ни единого человеческого существа. Насколько видела вокруг из-под широкополой шляпы, насколько бы увидела, поднимись в воздух хоть и на километр – Анжелика была здесь единственным человеком. Поняла, что вот уже неделю не произнесла ни слова. После всех тренировок с отцом Жюпре ее так удивила эта естественность полного отвыкания от языка, что она не она смогла сдержаться и заговорила с увязавшимся за ней медоедом; собственный голос звучал как чужой. Кто это говорил? Птица тоже прислушивалась, клоня головку. Молчание опасно. Пока шла, бормотала себе под нос: – Где они, куда ушли…?. – Закончилась еда. Она подстрелила антилопу, толстого телка, такое мясо наилучшее; вся перемазалась в крови. – Я охотник, конечно, я – охотник… – Умылась в ручье, а выходя из него, увидела на противоположном берегу на сухой земле углубления, похожие на тарелки. Готес оценил бы их в три-четыре дня. Упаковав прокопченные лучшие куски мяса, она двинулась по следам стада. Было их где-то пятьдесят голов, в том числе с дюжину молодняка. Теперь она шла на север, темнота перебралась на левую сторону, где ей и было место. Слоны странствовали в темпе бесцельного бродяжничества – находись они в долговременном переходе, Анжелика никогда бы их не догнала, умели бежать днями напролет. Но счастье ей улыбнулось. Счастье, предназначение, Бог, дьявол – в любом случае, она догнала их пурпурным рассветом, они стояли в извилине болотистой реки. Сначала услышала треск ломающихся деревьев, о которые они отирались в предрассветном полумраке, треск громкий, словно минометные разрывы. Она сбросила рюкзак, сняла с плеча абмер, подошла с подветренной стороны. Пурпур внезапного рассвета был теперь прямо напротив нее, силуэты слонов двигались на фоне лишенного звезд полотна неба, словно бумажные демоны в японском театре теней. Во всеохватной тишине до Анжелики доносились громкие фырканье и попукиванье зверей, и их запах, были они так близко, она сняла оружие с предохранителя. Рука сама сдвинулась по ложу и отжала холодный металл, смерть присела на правом плече Анжелики, карабин подскочил к глазам, она взглянула сквозь прицел, ну и увидела того самца, как поворачивает к ней свои большие желтые бивни, маленькие глазенки глядят спокойно, вислые уши медленно колышутся, был он огромен, был силен, опасен даже в сонной своей расслабленности, был он прекрасен. Ей пришлось дышать открытым ртом, полной грудью, так сильно стиснул ее кислородный голод, она почувствовала воодушевление, боль в солнечном сплетенье. Смотрела на самца и знала, что уже не в состоянии снять положенный на спуск палец, опустить холодный абмер, время двигалось по параболе, минута требовала завершенности, брошенный камень всегда падал. Бабах! Выстрел был мастерским, слон бессильно завалился набок, словно под ногами его провернулась земля. Анжелика перезарядила. Вокруг убитого собрались остальные звери, раздался рев. Она выстрелила во второй раз, в воздух. Стадо запаниковало, бросилось через болотистое русло прямо в туннель кровавого света, что отворился восходящим солнцем над далеким горизонтом. Земля, когда она подходила к застреленному самцу, тряслась под ногами – не то от масштаба бегства испуганных зверей, не то от галопа ее собственного сердца. Самец лежал на боку и все еще был выше ее, таким она его видела. Остановилась в пяти-шести метрах от головы слона; боялась подойти ближе. Она знала, что он мертв, и все же боялась, что едва подойдет – он взмахнет хоботом, двинет головой, в последний раз дернет ногой и сломает ей хребет, выпустит кишки, раздавит. Была в этом убеждена, но все же подошла, дотронулась, уперла сапог в огромное тело. Она жила. Она убила слона, и вот он, ее слон, мертвый. Она низвергла величие. Поставила абмер на предохранитель и отбросила, отбросила шляпу, сняла сапоги и сняла носки, освободилась от куртки, рубахи, шорт. Нагая, стояла она под солнцем. Двумя руками начала собирать с его твердой, жесткой кожи грязь и полными горстями накладывать на себя. Солнце, меж тем, взошло в синеву, и сцена вдруг взорвалась красками. Миг назад Анжелика еще дрожала от холода – теперь сохла на ней теплая скорлупа глины. Она разожгла костер. Вернулась за рюкзаком; вытащила мачете и отрубила слоновий хобот. Испекла его и съела. Был он вкусен именно так, как Анжелика запомнила. Ее вытошнило. Пошла за водой. В одной из чистых приречных луж увидела свое отражение. Оно ошеломило ее тем сильнее, поскольку оказалось столь невыразительным. Только белки глаз сверкали. Она не могла распознать себя в себе. Смотрела и смотрела, поскольку была это важная картина, она чувствовала, что должна все запомнить, что та очертит ее на годы, на столетия, на вечность; уговорила себя и поверила, и так все это стало правдой.  – Я. Я. Я. Да.  – Она набрала воды, картина исчезла. С той поры, однако, она видела ее, сколько бы раз не смотрелась в зеркало, и тогда таинственно улыбалась сама себе, потому что в этих зеркалах были чистая одежда, гладкая кожа, блестящие волосы, в то время как она помнила о шершавой черноте звериной грязи. Однако слоны ей больше не снились, и она уже не боялась заоконной пустоши, даже, кажется, перестала тосковать по близким, по Фарстону. Осталось лишь одно сомнение, лишь усиленное тем, что Джудас сказал во время своего визита в Пурмагезе – действительно ли он знал об этом, спланировал ли это, заплатил ли ордену и за это?.. Слоны.