Голубоглазый юноша

Джинни еще не говорила ему про Афганистан, припасая этот разговор на ближайшие дни. Сначала она собиралась разобраться с подростковыми приютами. За рабочие дни недели она побывала во всех трех и остановилась на одном. Там специализировались на контингенте между 11 и 23 годами. Некоторые, побыв там и взявшись за ум, возвращались в свои семьи, но так случалось нечасто. Большинство питомцев были в том же положении, что Блу: их семьи перестали существовать по причине смерти, исчезновения или тюремного заключения родителей. Работники приюта побуждали ребят возобновлять учебу, помогали им с поиском временной или постоянной работы, советовали, обеспечивали медицинскую помощь и временное жилье; жить можно было и в самом приюте, но не больше полугода. Там исповедовали принцип сокращения ущерба: некоторые питомцы, еще не полностью отказавшиеся от наркотиков, должны были соблюдать определенные правила поведения, а потребление наркотиков уменьшать и ни в коем случае не прибегать к ним в приюте. Программа была практичной и реалистичной. В приюте Блу могли предоставить спальное место, но он должен был захотеть там находиться – оставлять его там насильно никто не стал бы. Вместе с ним в комнате общежития ночевали бы еще пятеро, одного с ним возраста; каждый день его бы бесплатно кормили. Участие в программе было бесплатным, средства черпались из частных фондов и правительственных грантов. Все это было как будто специально придумано для Блу.

Джинни рассказала директрисе о ситуации Блу и о том, как с ним познакомилась. Та, ровесница Джинни, сказала, что парню повезло с наставницей.

– Я уезжаю на три месяца, – предупредила Джинни. – Когда я вернусь, он сможет опять перебраться ко мне, но, пока меня не будет, мне бы хотелось, чтобы он жил здесь, – с воодушевлением сказала она.

– Пусть сам решает, – философски молвила Энн Оуэн, директриса. – Наш главный принцип – добровольность. Не захочет – у нас полно других, мечтающих к нам попасть.

Джинни оставалось надеяться, что Блу проявит покладистость и благоразумие и откажется от уличной жизни. Этот вариант никуда от него не денется, тем более что, по уверениям его тетки, Блу питал отвращение к правилам и к дисциплине. Он слишком долго пользовался независимостью, хотя то же самое можно было сказать о большей части обитателей «Хьюстон-стрит» – так называлось заведение. Познакомившись с ним, Джинни рассказала о нем Блу. Тот насупился.

– Не хочу там жить, – проворчал он, надувшись.

– А что, в аппаратной тебе лучше? Здесь тебя накормят, уложат спать. Здесь другие ребята твоего возраста и старше, скучно не будет. Заболеешь – вылечат. Не глупи, Блу, не рискуй, жить на улице опасно. Сам знаешь, там жизнь хуже некуда.

– На улице я делаю, что хочу, – уперся он.

– Ага, хочешь – мерзнешь, хочешь – голодаешь, хочешь – получаешь палкой по голове и отдаешь хулиганам все, что у тебя есть. Выбор что надо, и не говори! – Она не хуже Блу знала, что его ждет на улице. – Я вернусь в конце апреля, и ты сможешь переехать сюда, если захочешь. А пока тебе надо как-то продержаться. – Обоим это казалось огромным сроком, а Блу к тому же боялся, что Джинни вообще не вернется. – Давай так: в воскресенье сходим туда вместе, тогда и решишь. Последнее слово за тобой, – напомнила она ему.

Да, окончательный выбор был за Блу, заставить его никто не мог, да и не собирался. Удобством общежитие все равно уступало квартире, но, с другой стороны, он провел в ней мало времени, да и, по сравнению с аппаратной и с другими закутками, где он привык ютиться, общежитие должно было показаться дворцом. Другое дело, что Джинни тревожилась, долго ли Блу сможет мириться с дисциплиной. До сих пор он был вольной птицей, а воля затягивает…

В субботу он брел в «Хьюстон-стрит» так неохотно, так медленно, словно надел свинцовые башмаки. Щербатые ступеньки главного корпуса он преодолел почти ползком. В этом корпусе было три отдельных помещения: одно для женщин и два для мужчин – жильцов здесь величали по-взрослому. Блу озирался и помалкивал. Несколько человек помахали ему в знак приветствия, но он не обратил на них внимания. Пока Джинни беседовала с воспитателем Хулио Фернандесом, полным гостеприимства, тепла и желания поделиться информацией, Блу стоял с каменным лицом, а потом чуть не разревелся.

– Ну, как, Блу, хочешь к нам? – напрямик спросил его Хулио.

– Не хочу! – почти грубо отрезал Блу.

– Смотри не прогадай! Пока что у нас есть для тебя койка, но она недолго простоит свободной. У нас всегда аншлаг.

Рядом находилась станция подземки, на дорогу в школу у него уходило бы несколько минут. Пока Хулио и Джинни обсуждали подробности, Блу отошел в сторонку. Кто-то включил классическую фортепьянную музыку – Джинни сочла это перебором. Вдруг Хулио умолк и уставился на что-то у нее за спиной. Она оглянулась – и разинула от изумления рот. На пианино играл с выражением отрешенности на лице сам Блу! У них на глазах он перешел от классики к джазу. Он словно забыл обо всех вокруг, перенесшись в совершенно другой мир.

– Да он талант! – прошептал Хулио, тараща глаза. Блу ни разу не обмолвился, что умеет играть на фортепьяно, его тетка тоже. Он говорил о своей любви к музыке, а теперь его пальцы летали по клавишам, как у заправского профессионала. Некоторые приютские замерли, заслушавшись. Когда он закончил, раздались аплодисменты. Он опустил крышку старого инструмента и вернулся к Джинни и Хулио. По виду Блу можно было подумать, что не произошло ничего необычного, но все, кто его слушал, были другого мнения.

– Когда я должен заехать? – спросил он Джинни.

– Ты ничего не должен, – ответил за нее Хулио. – Не хочешь – не делаешь, у нас так. Здесь не тюрьма. Этот дом для таких ребят, как ты, которые хотят здесь находиться. Каждый приходит сюда по доброй воле. Мы не исполняем судебных постановлений.

В общей сложности здесь могли разместиться 440 человек, и чаще всего набиралось именно это количество.

– Когда ты уедешь? – с несчастным видом спросил Блу у Джинни.

– Через десять дней. Наверное, тебе стоило бы перебраться сюда на следующей неделе, не дожидаясь моего отъезда, чтобы я еще несколько дней могла последить, как ты здесь приживаешься. Мы будем продолжать видеться. – Она хотела его ободрить, но он выглядел совершенно безутешным.

– Ладно, на неделе так на неделе, – с отсутствующим видом проговорил он. Теперь он напялил маску безразличия.

Они поблагодарили Хулио, договорившись, что Блу будет ждать койка, и ушли. На улице Джинни уставилась на Блу, не скрывая удивления.

– Ты не говорил, что ты пианист! – Она еще не оправилась от сюрприза. Блу играл замечательно, у него обнаружился редкостный дар. Она недоумевала, как, где он умудрился так овладеть инструментом.

– Какое там! – Блу пожал плечами. – Так, баловство.

– Нет, не баловство, Блу, а настоящий талант! Ты владеешь нотной грамотой? – Какие еще сюрпризы у него припасены?

– Типа того. Я самоучка. Бренчу понемногу.

– Если ты называешь это «бренчанием», то… Ты сразил наповал и меня, и всех присутствующих. Все от неожиданности попадали и отбили себе задницы.

Наконец-то он заулыбался. Она не стала спрашивать, понравилось ли ему в приюте: ответ был ей известен. Это было не важно, главное, что Блу дал согласие. А вот то, как он играет, заставило ее посмотреть на него совсем другими глазами. Мимо такого таланта нельзя было пройти, тем более, если Блу и вправду овладел инструментом собственными силами. Мальчишка оказался разносторонней натурой, и Джинни только начинала знакомство с гранями его личности.

– Где же ты учился музыке? – спросила она его в вагоне подземки.

– В подвале церкви, где молится моя тетка, стоит пианино. Священник разрешал мне играть. – Сказав это, Блу посерьезнел, Джинни заметила в его глазах незнакомое выражение. – Но он оказался гадом, так что я это дело бросил. Теперь где вижу пианино, там и сажусь поиграть. Иногда захожу в музыкальные магазины, оттуда не сразу выгоняют.