Речники

Опосля второй да третьей среди ватажных, говор пошёл живее. Языки расплелись, полегчали да голоса повысились. Шутки, прибаутки, рассказики в виде слухов «проверенных», да и просто выдумок откровенных и не всегда скромных да не при детях сказанных. Девки пацанов нагнали быстренько. Много ли им надо худосочным да не раскормленным.

Зорька, она же по полной Заря Утренняя, пила мало, ела не больше выпитого. Требовалось статус блюсти, следить за правильностью происходящего. Только несмотря на это она всё же упустила одну деталь существенную. Нежданно-негаданно в их коллективе прибавилось. Появилась девченюха неприметная. Подсела явно под мороком. Оттого на неё невзрачную никто не обратил, внимания, а коли и видели то тут же забывали о её существовании. Она не пила ни ела, а лишь сидела скромницей ликом поникшая.

Когда все поели да разогрев пошёл, Зорька, не стараясь даже переорать гомон, что творился вокруг, просто завела песенки. Эдакие шутейки-прибаутки [30] короткие про злодейку Кумоху ненавистную. А вскоре уж все как один горланили эти прибаутки незамысловатые знакомые каждому с детства раннего. Рифмованные и не очень, ругательные да частенько матерные четверостишья складные про «Кумоху – кривожопу, чтоб ей пёрнув улететь».

Наконец Зорька вскочила с бревна звонко выкрикнув:

– Айда Кумоху гонять!

Девки разом завизжали, пацаны свист устроили да с этим гомоном оглушительным все бегом, вприпрыжку через брёвна под ногами перескакивая, кинулись в банный шалаш устраивать праздника продолжение.

Внутри уж было жарко натоплено. Девки с малышнёй своей кучкой в глубине строения устроились. Пацаны по краям у входа «кости бросили», прихватив с собой медовуху с закуской что смогли унести.

Шкуры-куртки сразу скинули. Ватажные лишь по пояс оголились, но штанов снимать не спешили. Так уселись, насупились. Девки разделись до рубах нижних тоненьких.

Зорька на камень банный семена конопли высыпала загодя запасённые. Те зашипели, запрыгали и от них заклубился пар пахучий вперемешку с дымом берёзовым. Веселушки завели по новой, но уж с танцами вокруг камня нагретого. Девоньки резвились все без исключения в составе полном от мала до велика. Пацаны вокруг них прыгали только маленькие.

Девятка со своими ближниками сидел, где сидел, не дёргался. Хоть и поглядывал нет-нет искоса на девок резвящихся, но старательно делал вид что его это не волнует ни капельки. Что его задача главная напиться с пацанами до визга поросячьего аль до скулёжки собачьей безудержной. Атаман как гуляка опытный на таких праздниках, прекрасно знал, что сейчас начнётся да откровенно этого побаивался. Потому спешил с опьянением, понимая, что это его единственный шанс спасти свою честь с достоинством.

И тут началось как по писаному. С девок последние рубахи слетели, что значительно прибавило им задора да весёлости, будто спали оковы последние с их наглой бесстыжести. Атаман с ближниками разом притихли, потупились, скучковались поближе друг к другу, налили молча, выпили не закусывая.

Это было ещё то испытание. Ну, что казалось в этих воблах особенного. Ни жоп не откормили, ни сисек не вырастили, а ведь как дряни действуют на суровую натуру пацанскую. А они, лет четырнадцати от рождения, без году как мужики артельные, авторитеты их мира пацанского могли сейчас опозориться да при том по полной и на всю жизнь оставшуюся. Мало кто перенёс бесчестья этого. Нормальные пацаны опосля позора руки на себя накладывали, топились да резались. Таковы были устои давешние, законы речных людей незыблемые: баня и до баб желание вещи несовместимые. Возбудиться мужику в бане – позор и вечное осмеяние.

А эти гадины задками щуплыми перед ними виляют-потрясывают, передками своими как ножом по глазам режут, а у старших, щёлки уж волосиками покрываться начали. Тьфу ты Вал [31] их изнасилуй не милостиво. Грудки острые, как прыщи опухшие, смотреть не на что, а от всего этого в штанах нет-нет да позор зашевелится.

Вот и пьют ватажные, заливают зенки честные, чтоб не видеть разврата этого ведущего их молодых да сильных к погибели. И в штанах от того сидят не снимают да не скидывают и ни скачут с голыми дурами. Борются пацаны с соблазном не на жизнь, а насмерть лютую. А в бане и так напарили да от жара внутреннего вообще жизнь нестерпимой стала для пацанов в одёжах тёплых рассевшихся. Атаман поднялся, всем видом показывая, мол устал отдыхать да пустыми забавами тешиться. Накинул шкурку на плечи мощные да пошёл неспешно охладиться наружу, подышать свежим воздухом аль ещё по каким делам, не терпящим отлагательства.

Ближники как один гуськом за предводителем следом выскочили. Не успели они отойти от входа в сторону, как полог распахнулся да вся эта шобла развратная голышом в клубах пара мутного, с визгом да улюлюканьем вылетела из бани да рванула в реку студёную охлаждаться да друг в друга брызгаться.

Вышла со всеми и дева неприметная докрасна распаренная с глазами бешеными. Вошла в воду студёную, пала туда пластом будто теряя сознание, да и сгинула в той воде словно растаяла. Никто не обратил на этот инцидент внимания и потерю своих рядах ни заметил за общим сумасшествием.

Беспрестанный визг, смех да ор с плесканием. Вода в мёрзлой реке аж вскипела от такого безобразия. Куда уж там заметить, как какая-то нежить топится. Тут вся эта орава рванула обратно, сверкая жопами. Только кутырки что навыдане, все четыре гадины не побежали, а важно так словно на показ мимо пацанов прошествовали. А Зорька, дрянь бесстыжая, мимо проходя свои лохмы рыжие так на плечико небрежно закинула да нежным голоском воркующим, давай Девятку провоцировать:

– Чё атаман, запарился? Так нырни, охладись. Чай не сахарный.

Ну, просто издевается над пацаном авторитетным, охальная. Ну, нельзя же так по живому-то голым станом своим резать мозг пацанский. Но атаман мужик-кремень, на авось не взять. Он нашёл что ответить да ответить достойно, как положено:

– Ни чё. Успеем ещё.

Проговорил Девятка важно, многозначительно, смотря не на вихлявую рыжуху бесстыжую, а куда-то за реку.

Она хмыкнула вызывающе да прошла мимо атамана стоящего, да как бы невзначай скользнув по нему бедром голым, скрылась за пологом.

– Вот же сука, – ругнулся кто-то из ближников.

– Спокуха, пацаны, – атаман одёрнул его тоном бывалого да всего на свете навидавшегося, – прорвёмся, не в первой. И ни такие щели видели. И ни на такие жопы поплёвывали.

Все ватажные одобрительно забурчали головами покачивая да плечи расправляя для вида пущего. Кто-то даже смачно сплюнул под ноги.

Охладившись и ещё хлебнув пойла пьянящего, что уже не лезло внутрь, потому что было некуда, они вернулись на свои места насиженные, сделав вид что ничего не было.

А девки к тому времени не на шутку распотешились. Толи конопли нанюхались, толи ещё медовухи добавили, толи и той хватило, просто развезло в жаре да в пару уже слабо просматриваемом. Они принялись распевать веселушки похабные да при этом выгибаться да хватать себя за места разные. Каждая норовила выпендриться пред атаманом с ближниками. Тьфу ты, позорище блудливое!

Но атаман ватажный крепился да виду не показывал, что хоть что-нибудь привлекло его внимание. Так, улыбался небрежно их сальным шуточкам, но взгляда на их кривляньях не задерживал. Ближники, поначалу во всём атамана поддерживали, подражая его поведению. Но Неупадюха, один из ближников, пацан уж взрослый по меркам их возраста, первым не выдержал издевательств девичьих.

Красавцем назвать его даже спьяну невозможно было. Ростом не вышел. От корешка два вершка. Девки красоту его не могли рассмотреть даже в том состоянии, в котором находились в данное времечко. Лопоухий до безобразия. Уши поперёк головы даже сквозь гриву волос торчали мохнатую, что он сознательно расфуфыривал в разные стороны. Морда рябая, глазки рыбьи, маленькие, да всё это при носе огромном уродливом. Да и весь он какой-то нескладный был. Больше всего его руки уродовали. При росте маленьком они были длинными чуть ли не до колен висли, с ладонями-лопатами.