Речники

Отлив да смешно потрясся «недоразумением», он не стал завязывать штаны, а лишь их поддерживая, чтобы вовсе не упали, зашагал в обратную сторону. Его походка со штанами спущенными, даже повеселила пленницу, забывшую о своей привязи. Но пошёл он не туда, откуда пришли, а на другую сторону, где Зорька увидела большой шатёр, пёстро отделанный шкурами разными. А из верхушки шатра дымок белёсый струился столбиком.

– Тряпьё сбрасывай, – велел мужик, подходя к какой-то насыпи с её роста высотой на вид глиняной.

Он, не оборачиваясь скинул с себя шкуры верхние да штаны снял приспущенные и на Зорьку уставились две массивные ягодицы цвета молочного да широкая спина мускулистая, в отличие от задницы загорелая. От этого зрелища вопиющего, ей вновь подурнело как давеча.

Вцепилась она в рубахи свои грязные да начала их комкать отчаянно да теребить неистово. Нет, она не была застенчивой и не страдала скромностью, как можно было подумать со стороны глядя на кутырку растерянную. Она не умела этого делать в принципе. С посикух голышом сверкала, чем не попадя. За что от мамы получала частенько тем, что попадало под руку по заду голому выпячиваемому, а уж теперь, в ярицах и подавно стыда не ведала. Ей наоборот нравилось тело собственное, и она всегда при любой возможности красоту свою демонстрировала всем да без разбора особого, ловя взгляды пацанские восхищённые. Зорька осознавала превосходно силу тела молодого да стройного со всеми его достоинствами и без единого изъяна во всех местах…

Вот в этом то и было её замешательство. Лишь взглянув на коленки ободранные, кутырка поняла с ужасом, что красота её девичья вся ободрана как кора с мёртвого дерева. Какое уж тут к червям совершенство природное? Зорька вдруг почуяла каждую ссадину, каждую царапину мерзкую и как скажите на милость показать пред мужиком такие непотребности. Пусть даже он и людоед с кровопийцей в одном лице. Всё равно кошмар полный да жалкое унижение.

К тому же она вся грязная и вонючая. Руки не поднимались у девицы обнажиться в такой ситуации да пред глазами мужика представиться. Позор-то какой невиданный. Лучше б он сожрал её вместе с рубахами, не так обидно было бы за вид свой ободранный, но увидев в его руке нож блеснувший, тут же всё закидоны забыла, как не было, и рубахи полетели на землю через голову, успев при этом одним движением утереться меж ног. Ну, хоть какое-то облегчение. Ариец присел на корточки, воткнул в землю нож да тихо позвал пленницу:

– Подойди ко мне.

Под ногами оказалась стерня жёсткая от травы недавно срезанной, что впивалась в ступни голые клыками звериными. Хоть ноги и привыкли босиком ходить, и кожа тонкостью не страдала с детства раннего, но идти всё равно было несподручно и болезненно. Это не по травке вышагивать да не по песочку бегать подол подворачивая. Смотря под ноги да руками балансируя, сгорая от стыда за вид свой отвратительный, грязный и буквально порванный, она шагала к мучителю.

И чем ближе подходила к мужику голому, тем более дурные чувства овладевали ей. Не дойдя чуток до атамана ожидающего, она остановилась, взмолилась Святой Троице, чтоб не учуял он проклятый, как от неё воняет нечистотами.

– Ближе, я сказал, – он скомандовал, вынимая нож из земли да в руке поигрывая.

Тут она забыла и о вони в носу копошащейся, и о своём виде неподобающем для кутырки до «навыдане» выросшей, и резко переключилась на прощание со своей жизнью загубленной. Такой короткой, такой любимой да сладостной и вместе с тем несчастной хоть плачь по ней. Подошла в плотную безропотно. Отворотила лик от участи неминуемой да принялась себя жалеть всеми силами. Ком к горлу подкатила, приготовилась, но зареветь не успела, как не пыжилась. Атаман верёвку срезал с ноги ободранной, да в том месте, где она была привязана, зачесалось зверски зудом немилостивым. Так зачесалось, что жуть какая-то. Зорька машинально ногу подняла, чтоб почесаться как следует, а он возьми да схвати её своими ручищами. Поднял как пушинку, да с размаха швырнул за насыпь глиняную вариться в котёл кипящий, как она осознала последними мыслями.

Сооружение из глины слепленное, было устроено подобно котлу варочному, кипятком наполненное. Посудина была настолько глубока да вместительна, что Зорька с головой туда нырнула, не вякнула и даже умудрилась о дно не удариться. Тело охватила боль жгучая да такая, что изначально показалось девице, что она сварилась сразу и заживо. Оттолкнувшись от дна скользкого уже не помня-чем, да наружу вынырнув, кутырка заорать попыталась в панике, что было мочи, но не смогла родимая. Перехватило горло спазмами. Тут что-то большое да грузное рядом с ней в котёл плюхнулось, поднимая волну тягучую, от которой чуть не захлебнулась отваром собственным.

Ничего не соображая, руками размахивая, глаза вытаращив так, что от чрезмерного усердия они уже ничего не видели, забарахталась к краю спасительному. Только то, не вода была, а бульон тягучий да наваристый, быстро пеной покрывающейся, от её брыканий беспорядочных.

Ноги дно учуяли, но оно было скользким да вогнутым, будто салом изнутри вымазанным, и ей никак не удавалось вцепиться в край спасительный до которого рукой подать да не дотянешься. Она бултыхалась из последних сил, захлёбывалась тем в чём плавала, только тщетны все были усилия. Не давался ей край в руки скрюченные. Видать, умный шибко был строитель тот, кто придумал эту посудину. Всё сделал правильно, чтобы мясо само собой из супа не вылезло.

Наконец Зорька рывком дотянулась до края желанного да судорожно в него вцепилась из последних сил, замирая и ревя безголосо от безысходности. Наружу вылезти да сбежать из варева мочи не было. Напрасны были усилия. Это был конец жизни девичьей. Ярица даже в жутком сне с кошмарами не представляла себе подобного, как это страшно вариться заживо, когда ты всё это чувствуешь, каждым кусочком тела собственного. И безысходность с болью невиданной слились в кусок обиды безмерной жалости к себе любимой да единственной, такой молодой да такой красоты неписаной. И тут у неё, наконец, голос прорезался для рёва от всей души безудержного.

– Что щиплется? – услышала она голос мучителя.

– Да, – прокричала она, не задумываясь, но голос вместо крика отчаяния издал лишь нечто странное, на писк похожее.

– Значит заживает. Не пищи. Ничего с тобой не сделается.

«Какой к *** заячьим, «не пищи». Сволочь ***. Людоед обоссанный, чтоб ты усрался этим супом до смерти». Ругалась девка про себя без удержи, стиснув зубы да пальцы за край уцепившиеся, но терпела, как могла из последних сил. Собирая все маты да гнусности, какие только знала да припомнила.

Тут боль от первого ошпаривания утихать начала вроде бы. И ярица сквозь клокотанье сердечное вдруг про себя подумала: «Так это что получается? Чем дольше варишься, тем меньше боль становится? Мясо варёное не чувствует? А почему я ещё не умерла тогда?». Но тут нежданно-негаданно голос за спиной с надменностью высказал:

– Да, расслабься ты дура бешеная. Пощиплет чуток да перестанет. Отмокай пока.

Она как будто от забытья очухалась. Отцепила одну руку от края котла глиняного да медленно поворотила голову. Её мучитель сидел, нет, лежал, пожалуй, в том же вареве и, судя по его морде мерзкой, получал от этого наслаждение!

И только тут она почуяла, что жижа, в кой плавая варилась – холодная! Тут же и спина почуяла прохладу и задница. Нет, не холод родника и не речной воды. Жижа была чуть прохладней тела пылающего, что для измученного долгим путешествием туловища даже приятно было в какой-то степени. А пекло и горело только спереди, там, где всё было ободрано. И тут она всё поняла, и на неё накатил отходняк бессилия. Хват руки ослаб, а пальцы, обезумевшие от напряжения, заломило до нестерпимости. Она опрокинулась на скользкую стенку котла спиной, но не сползла вниз только потому, что зацепилась там попой за какое-то углубление, будто только для этого и предназначенное.

В голове, отупевшей мысли кончились, а в ушах звон стоял оглушающий, там и сердце где-то между ними колотилось, да так, что норовило выскочить. Зорька осмотрела посудину. Жижа, где она сидела по плечи утопленная, была густой да пахла пивом с терпкими травами. Девка носом повела, принюхалась. Приятный запах, едой пахнущий. Отчего слюной рот наполнился да живот заурчал весело, будто кто его кормить собирался ни с того, ни с чего да запросто так.