Речники

Постепенно шутовство-дурачество переросло в естество реальное. Их движенья стали резкими, агрессивными. Голоса огрубели до низких тембров кровь выхолаживая. В один миг пацаны разодетые, стали походить на зверя лютого, забивая бабий хор с их фальцетом, воем, леденящим душу да рыком наполняя округу баймака Нахушинского.

Ещё б чуть-чуть и вцепились бы друг другу в глотки устроив грызню с дракою. Дануха уж всего навидавшаяся в своей жизни немаленькой и то поначалу опешила, а вот Данава наоборот, вместо ступора задёргался да быстро взял под контроль беснующихся, хотя сделал он это скорее со страха, чем осознано. Это видно было по лицу его обескураженному, что изуродовало татуировки да шрамы ритуальные гримасами паники безвыходной.

Дануха давно не видала братца в таком испуге нешуточном. Он накинулся на них и давай орать, переходя в своих воплях на визг девичий, и при этом лупил их без разбора посохом, вернее черепом, что был на его оконечности.

Получив по башке вот такое «благословение» нежить впадала в некое оцепенение. Лишь опосля того, как огрел каждую, а кой кого и не по разу «пригладил» с перепуга трясущегося, восстановился у костра порядок мало-мальски приемлемый. Только бабий карагод на всё это безобразие никак не среагировал, продолжая всё так же мерно шествовать с отречёнными от всего мира лицами, да так же распевать свою песнь странную да никому не понятную.

Брат с сестрой посмотрели друг на друга, но каждый взглядом по-разному. Дануха с тупым непониманием происходящего, Данава с выражением обессилившего. Один в один похож он был на мужика опосля Кокуя [50] тяжкого, умоляюще на бабу смотрящего в блаженной надежде сбежать от неё проклятущей быстрее своих ножек резвых куда-по-далее.

– Чё эт с ними? – спросила большуха колдуна в полголоса.

– Я бы знал, – так же тихо отвечал ей Данава взмокший от усердия, – только кажется мне, ничего хорошего. Как ты думаешь, круг удержит коли кинутся? Кабы не разбежалась нежить по баймаку да делов не наделала.

– Ты меня спрашиваешь, ***? [51] Кто у нас тут колдун? *** ***.

– А-а, – отмахнулся Данава на слова её матерные.

Так стояли они на пару да смотрели молча на нежить прибитую, что была в некой дрёме иль колдовском мороке. Полагалось, по сути, с каждой дрянью побеседовать по очереди. Сначала узнать кто вселился в живую куклу пацана ряженого. Затем в зависимости от содержимого, как следует по расспрашивать эту нежить в той области из коей тварь вырвалась. Например, коли в кукле волкодлак [52] сидит, то можно спрашивать о волках всё что вздумается, притом ответит нежить на любой вопрос и не сможет отмолчаться, как бы ни артачилась.

Коли в пацана маньяк полевой [53] подселился, то его пытают о погоде на всё лето грядущее, да об урожаях можно эту нежить спрашивать: что лучше по весне сажать да в каком количестве. Ну и так далее да по тому же месту, как из года в год делалось.

– Ну. С кого начнём? – спросил колдун с выражением на лице изрисованном, мол лучше бы совсем не начинать эту затею пагубную.

– Да, ***, братец, – всё так же насторожено отвечала ему сестра старшая, – давай чё ли с этого.

Она указала на ближнего. Колдун набрал пойла в рот из сосуда узкого, пополоскал да выплюнул. Затем встал на колени перед указанным да с шумом дунул в маску разрисованную. Тут же отскочил назад, схватив посох наизготовку да приготовился.

Нежить дёрнулась. Не спеша, поднялась на ноги. Осмотрелась медленно. Не успела большуха ей вопрос задать, мол кто такая, чудо дивное, как та на Дануху рыкнула да резво рванула в сторону, но налетев на стоящих «сестёр» своих, споткнулась да на снег рухнула. Завизжала барахтаясь, но ползком словно вплавь по воде миновала своих соплеменников устремляясь на место свободное. Лишь из стада ряженых выбравшись да в бабий круг упёршись модою, нежить замерла к прыжку приготавливаясь, жадно малышню меж баб разглядывая да низким, утробным голосом возликовала торжественно:

– Кровь! Корм! Жрать!

У Данухи от такого рёва лаконичного аж внутри что-то ёкнуло да оборвалось к едреней матери. Ужас по всему телу бабьему разлился сверху донизу вязким варевом. Но большего прорычать ему не дал колдун, вслед за ним скакавший, через ряженых перепрыгивая. Подбежал он к озверевшей нежити да с размаха по башке брякнул набалдашником посоха. Нежить дрогнула, обмякла да повалилась на бок, клубочком устраиваясь, зачем-то громко хрюкнув при этом, как бывало Сладкая делала.

Такое поведение нежити не укладывалась в головах старожил рода Нахушинского. Те, кого Данава вынимал из небытия да в куклы рассаживал, всегда были сонными. В это время года почитай вся эта нежить спит. Потому общение с ней подобно было тому, когда говоришь с поднятым, но не разбуженным. Нежить куксилась на вопрос держа ответ. Жалко хныкала недовольная, что тревожат попусту да спать не дают досыта. Все движения были вялые, сумбурные. Постоянно мямлила иль языком едва ворочала. Но проснуться полностью не могла по природе своей в это время заповедное. Что творилось теперь, Дануха никак объяснить была не в состоянии.

Непонятная тревога грызла бабу изнутри словно зверь какой. Сердце ухало в ушах, куда сбежало из груди прятаться. Но Данава тогда разрядил «непонятку» с лёгкостью, признав вину свою сразу и безоговорочно. Убедив большуху встревоженную, что непотребность эта по его промашке, бестолкового. Мол, напортачил что-то с пойлом заваренным. Толь неправильно сварил, толь заговорил наискось. И Дануха, дура, поверила. Потому что это было самое простое объяснение. Потому что в это ей хотелось верить тогда. А вот во что-то страшное, верить не хотелось категорически.

– Ну, чё? – вопрошал её Данава до смерти перепуганный, – будем ещё кого будить да спрашивать?

– Да ну тебя на хрен мелко порубленный, – злобно рявкнула большуха рассержено, – ты и так уж накуролесил, криворукий мой. Того и гляди самим в глотки вцепятся. Отправляй-ка ты их обратно в дырку вонючую. Недоделанное ты создание.

Колдун будто только и ждал этого. С нескрываемой радостью дела сделанного, торопясь чтоб сестра не передумала, стал подтаскивать по одному к костру ряженых, да начал «разряжать их куклы» от нежити. На этот раз он не дул в маски, а высасывал да резко выдувал на огонь, будто сплёвывая. Опосля чего срывал личину рисованную и пацан валился на снег тушкой безвольною, не то в обморок, не то в крепкий сон проваливаясь…

Дым драл горло несусветно, спину припекло от земли горячей почти. Села Дануха, в темноту кромешную всматриваясь да тут же поняла, что задыхается. Ветра не было и дым от жилищ догорающих, едкий, мерзкий, с каким-то противным привкусом, будто мясо сгорело что до костей сожгли, заполнял округу плотным облаком.

Нестерпимо глаза защипало, аж до слёз болезненных. В голове промелькнула мысль паническая: «надо задницу отсель уносить по-быстрому, а то задохнусь тут к едрёной-матери».

Дануха встала да на ощупь, лишь ориентируясь по памяти обошла кадящий баймак огородами да полезла на холм, что у них звался Красной Горкой испокон веков. Лишь продравшись сквозь бурьян травяной наверх, да задышав полной грудью расправленной, остановилась баба, утирая слёзы рукавом да дыша как загнанная.

Обернулась да вниз уставилась, стараясь рассмотреть в этой черноте хоть что-нибудь да опять заплакала, непонятно от чего на этот раз. Толь от дыма глаза продолжало есть, толь от обиды за то, что случилось непоправимого, толь от того и другого вместе взятого.

Вновь помянула она Святки последние с кормленьем Морозовым.

Тогда пацанов ватажных так и не пришедших в себя на руках разносили мужики артельные. Баб своих вспомнила всех до одной, как наяву представляя каждую. Как тогда опосля карагода охранного разводила бабью цепочку с «хвоста» по очереди, так по очереди и вспомнила.

Никто тогда из баб по выходу из дурмана опоенного, не смог устоять на ногах, все попадали. Первые, что по моложе был, так вообще срубленным деревом в сугроб рушились без сознания. Те, кто постарше, лишь садились на задницы, теряя равновесие с устойчивостью.