Речники

К вечеру Дануха собрала бабий сбор в своей норе вместительной. Жилище у неё было просторным, как раз весь бабняк по лавкам рассаживался, притом строго по ранжиру заведённому. Баба каждая своё место знала не путала. Никаких ссор, передряг с перебранками. Идиллия прямо сказочная.

Приходили к ней в кут несмотря на то что самой большухи в землянке не было. Так заведено было с тех самых пор, как большухой стала в селении. Прежде чем собраться бабняку Дануха из кута уходила заранее. То на реку уйдёт, то по огороду шастает, то в бане отсиживается, давая возможность бабёнкам рассесться да словом обмолвиться.

Нельзя сказать, что бабы целыми днями друг друга в глаза не видели. Хотя в куте у каждой дел невпроворот да у каждой как не спроси, по горло булькает, но и друг к дружке бегали да просто по-соседски балакали новостями да сплетнями обмениваясь. А как же бабам без этого?

Но вместе вот так собирались редко. Тут и толки другими были да разговоры более приличные. Блядских [40] да непотребных здесь не заводилось в принципе, ибо большуху как одна все побаивались. За такие вещи и ближниц своих не щадила Дануха языки быстро укорачивая да своей клюкой по чему не попадя охаживая. Хоть и считалась их большуха вековухой да больная на ноги, но матёра была, ни-дать-ни-взять, ни отобрать силою. Хоть сама себя за матёрую не считала, ибо не положено, но взглядом одним могла любую в хворь уложить не по тужившись.

Дануха в бане сидела собственной и всё что говорилось в куте через шкуру-загородку слышала. Тогда-то и пошёл среди баб впервые пустозвон о некой чёрной нежити. Только тогда это в виде сплетен от кого-то прилетело, а сплетня, она ж ещё хуже сказки будет вымыслом. Так размалюет естество, что не только до не узнаваемости, но порой и переворачивая всё с ног на голову.

Большуха послушала, послушала, да и решила пресечь это блядство на корню выползая из укрытия. Все говоруньи замолкли, словно в рот воды понабирали да пустым местом прикинулись. Вышла она на средину меж ними опираясь на клюку старую. Каким-то мутным взглядом глаз полуприкрытых осмотрела каждую снизу доверху, почесала свою седелку да еле слышно, чтоб все прислушались, начала беседу воспитательную:

– Хватит воду в реку лить, пугалки девичьи пережёвывать. Делом надобно заняться.

Бабы замерли, даже подолы теребить перестали. Большуха продолжила:

– Вот чё бабоньки я скажу для вас. Этой ночью снег утихнет за долбавший нас за время последнее. Небушко проясниться да к нам на несколько деньков Вал Морозный заявится. Сразу предупрежу, злой аки волчара с края голодного. Знать Мороз не мужик. За жопу схватит, бабью душу не согреет, а за чё хватит, то и отвалится. В аккурат на Святки припёрся. Надо ж как… Встретить надобно как заповедано. Закормить, задобрить. Злым он нам, ой, как не нужен тепереча.

Бабы дружно закивали, забубнили, создавая мерный гул как в дубле с пчёлами. Тут Дануха брякнула клюкой об пол земляной, но от чего-то гулко у неё это вышло, словно Сладкая своей ножкой топнула. Замолчали в раз, лишь одежды шелест с тихим потрескиванием в очаге создавал нервозность да насторожённость, мешком тяжёлым повисшим в воздухе. Они помнили разнос большухи на Святки прошлогодние, да тут ещё Дануха им напомнила:

– Да вы сучки не скупитесь, как, то было в прошлу зиму, принесли как обосрали.

Злобный взгляд её блеснул грозовым всполохом по попритихшим бабам, что глаза в солому тупили, свою вину в полной мере сознавая да раскаиваясь.

– Чуют жопны мои кости, – продолжила большуха тихим голосом да скрипуче старческим, – зима лютой будет да не короткой как прошлая.

Затем ещё раз обвела бабняк весь взглядом немилостивым да уже привычным тоном своим ледяным замораживающим, словно раздавая подзатыльники закончила:

– Дров запасти более обычного. Пацанов отрядить в лес да чтоб ни по одному разу сбегали. Атаману скажу, мужичков в помощь даст, никуда не денется. Брат Данава в аккурат к половине дня заявится. Детей всех, да и самим жиром мазаться. Мне ещё отморозков на завтра не хватало. Всё поняли?

И на следующий же день, что Дануха предсказывала, оправдалось в полной мере, да ещё с довесочком. Небо прояснилось за раз, даже тучки не видать нигде. Воздух с самого утра точно зазвенел от мороза лютого. В дымке низкой солнце блёклое на краю неба светит тускло, будто снегом вымазано. Ветер стих, как и не было у природы стихии такой, а снег под ногами заскрипел до противного. Мерзко, громко, с хрустом по ушам режущим. Пацаны в отличие от дня обычного в лес по две ходки сделали, натаскав дерева горючего и для бабьих кутов, и для бань, и для костра общего, что в центре площади складывали…

7. Когда из тебя мужик вроде бы как не мужик, а в бабу наряжаться ещё совестно иди народу проповедовать истины. Там как раз все собрались не от мира сего…

К полудню со стороны источника змеиного, пробираясь сквозь заносы снежные пожаловал родной брат Данухи Данава – родовой колдун Нахушинский. По летам он не молод был, чуть моложе сестры своей, но лицом казался древнее древнего, а кто лично не водил знакомства с ним близкого, для тех страшен был из-за росписей колдовских его лик украшающих.

Хоть и шёл он не издалека по местным меркам речным, всего лишь из леса соседнего, но такая дорога далась тяжело бедному. По крайней мере, выглядел он уставшим да изрядно измотанным. На нём шкура бера рыжего, мехом внутрь завёрнута. Шапка волчья с волчьей же башкой поверх шапки нахлобученной, от чего мерещилось народу издали будто у Данавы две головы, одна на другую посажена. Ноги кутаны в мех бобровый по самые «эти самые». На ступнях решётка из прутьев вязана, эдакие «говноступы» укороченные. Руки в варежках-мешках с когтями зверюги неведанной.

Во всём этом одеянии колдун казался большим да грозным созданием, хотя без одежды худосочен был словно дрищ заморенный, за что Дануха над братцем вечно потешалась да ни упускала момент по стебаться над немощным. Но лишь один на один без свидетелей. Тот на неё, как водится, по мягкости своего характера никакой обиды не держал за пазухой, каждый раз всем видом показывая, что вовсе не обращает внимания. С малолетства привык к её колкостям. Хотя, когда весел бывал, что случалось порой и то по великим праздникам, нет-нет да огрызался, пройдясь мельком по её телесам перекормленным, во всех местах жиром пышущих.

Колдун ко всему прочему тащил за спиной мешок большой самотканый из травяной нити суровой вязаный, кой обычно под рыбный улов использовали, а в руках тягал посох увесистый с белым словно снег черепом какого-то зверя странного в качестве набалдашника.

Весь род вывалил встречать Данаву разодетого, даже атаман Нахуша – глава рода с мужиками пожаловал. Пацаны помогли колдуну на бугор вскарабкаться, тропку пред ним протаптывая да освобождая колдуна от ноши отяжеляющей.

Тот устало взобрался, смачно плюнул на плечо левое [41] да опёршись на посох руками обоими, согнувшись от усталости в три погибели, оглядел народное собрание. Затем обнял сестру подошедшую, с атаманом персонально здоровался да со всеми присутствующими, покивав им головами обеими. Никого не спрашивая, и ни с кем не разговаривая, прямиком прошлёпал на своих вязанках в кут большухи, что в аккурат крайним к реке пристроился.

Там с себя шкуры скинул прямо на пол в церемониях не расшаркиваясь, да в баню прошмыгнул натопленную, проблеяв на ходу своим тонким голоском вибрирующим, даже не оборачиваясь:

– Данух, дай чё горячего внутри погреть.

Большуха зачерпнув в ковш варева парящего стоящего в глиняной миске у очага пылающего, подала знак бабам, заполнявшим вслед за ней жилище просторное, мол, готовьтесь бабоньки, и нырнула вслед за братом под полог в баню вход прикрывающий.

– Есть чё будешь? – вопрошала она, ковш протягивая с травяным отваром колдуну замёрзшему.

– Нее. Не голоден, – отвечал Данава, ноги к камню банному протягивая да шумно прихлёбывая пойло горячее, – как тут у вас? Всё ль спокойно вокруг?