Урга и Унгерн

Через неделю Торновского и еще нескольких человек, включая Бурдукова, увели.

Казалось, что январь никогда не кончится. Трупы и замерзшее дерьмо в студеной полутьме помещений тюрьмы уже не тревожили оставшихся узников. Почти никто не двигался, попросту не имея на это сил. Разговоры и стоны тоже прекратились, царившая до этого возня переполненного барака сменилась редкими шорохами и кашлем умирающих. Счет дням я потерял некоторое время назад, за сырой чумизой и холодной водой к раздаче еще ходил, но желания есть и пить уже почти не испытывал. Да и сил жевать твердые зерна у меня не было. Недавно мне попался в чумизе камушек, и я сломал зуб. Ко всем злоключениям у меня вскоре возникла боль в том месте, где зуб откололся, временами я сплевывал кровь, десна неприятно ныла, напоминая мне о том, что я все еще жив.

Особого оживления среди узников не было даже тогда, когда стали слышны пулеметные очереди и залпы орудий. Перестрелка велась где-то вдалеке, но с каждым часом звуки стрельбы становились все громче. Так продолжалось два дня, а потом наступило затишье, которое длилось чуть меньше суток.

Еду и даже воду в день затишья нам не принесли, происходило что-то необычайное. Рано утром стрельба возобновилась, послышался шум – мимо нашего барака бежали китайцы, они кричали и отстреливались, лязгая затворами винтовок. Орудийный снаряд угодил рядом с нашей тюрьмой, с потолка посыпалась глина вперемешку со старой соломой, и в сыром холодном полумраке отчетливо запахло едким дымом жженого пороха.

Потом я услышал конское ржание и топот копыт. Невидимые всадники пронеслись мимо нашей тюрьмы в сторону китайских казарм, треск пулемета раздавался совсем рядом; я переглянулся с полковником Доможировым, который за последние дни чрезвычайно похудел, оброс щетиной и не переставая кашлял. Он нашел в себе силы и, опираясь на нары, привстал. Глядя на меня с дикой улыбкой, почему-то шепотом произнес:

– Система «Кольт»!

Судя по удаляющимся выстрелам, бой перенесся в сторону Маймачена, вокруг тюрьмы все стихло. Я смотрел на застывшего Доможирова, он – на меня.

– Унгерн? – поинтересовался я шепотом.

– Больше некому, – закивал полковник и, собравшись с силами, поплелся, опираясь на нары, поближе к выходу.

Несколько часов с разных сторон доносились крики, стрельба, топот копыт, а потом кто-то сбил прикладом амбарный замок с двери и дал команду выходить наружу. Не многим удалось выйти самостоятельно. Мне помогал явившийся с улицы молодой казак, который морщился от вони и, дико озираясь по сторонам, старался не наступить в дерьмо и не споткнуться о трупы, лежащие в проходах между рядами нар. Снаружи было солнечное утро, чистый морозный воздух непривычно пьянил, даже легкая горечь пороховой гари была приятнее зловония темного барака. Узников выстроили по возможности в ровную шеренгу, вид они имели жалкий и щурились, привыкая к яркому свету, которого были лишены последние месяцы.

– Тубанов, вот этого жида я знаю! – Щуплый казак с рыжей бородкой вывел под локоть из строя грязного человека в рваной обуви.

Тубанов соскочил с коня, подошел к бывшему узнику и достал из-за пояса кривой нож. Резким движением снизу вверх распорол бедолагу от паха до груди. Все произошло очень быстро, фигурка человека дернулась, жертва издала не то стон, не то шумный вдох и, осев на землю, завалилась набок.

Зарезанный некоторое время еще тряс головой, а Тубанов уже шел дальше вдоль шеренги, вглядываясь в лица. Был он коренастым и плотно сбитым. Его разбойничья физиономия с глубоко сидящими волчьими глазами не выражала ни удовольствия, ни озлобления, на ней отпечаталась скука и усталое равнодушие. Толстые негритянские губы делали Тубанова похожим на кровожадного мавра из женских романов, в которых непременно такой типаж играл роль главного злодея. В нем чувствовалась сила, власть и решительность, очевидно, именно Тубанов был командиром тех бойцов, которые освободили нас из неволи.

– Ба-а-альшивики есь? – нараспев произнес он с монгольскими интонациями, хотя, скорее всего, был калмыком или бурятом, а может быть, полукровкой.

Внимательно обвел взглядом шеренгу. Никто не ответил на его вопрос. Некоторые, правда, потупили взор или отвели глаза в сторону. Тубанов это заметил и, указав на тех, кто отреагировал, дал знак вывести их вперед.

Его подручные наверняка знали, что делать в таких случаях. Это были странные люди с плоскими лицами, низкорослые и жилистые. Судя по нарядам, головным уборам и украшениям в ушах, это были тибетцы. Действовали они очень проворно и слаженно. Ловко сбили пленников с ног, перерезали им горло и, выпустив на землю кровь, обезглавили. Головы собрали в брезентовый мешок, который Тубанов приторочил к своему седлу. После этого отряд оседлал лошадей, и всадники, не сказав на прощание ни слова, ускакали прочь. Некоторое время бывшие узники стояли в нерешительности, растерянно переглядываясь и стараясь не смотреть на обезглавленные тела. Потом, как бы опомнившись, стали расходиться в разные стороны. Через несколько минут перед зданием тюрьмы не осталось никого, кроме меня. Мне некуда было спешить, я не знал, куда идти, кроме того, я был так истощен своим долгим заключением и неожиданной кровавой развязкой, что не нашел ничего умнее, чем сесть рядом со входом в тюрьму на лавочку, где раньше коротала время охрана. Солнце светило мне в лицо, я был жив и, судя по всему, улыбался.

Мнимая свобода

К зданию тюрьмы подкатил «фиат» цвета хаки. Оттуда бодро выскочил, хлопнув дверцей, офицер и направился ко мне:

– Ивановский?! Кирилл, ты обрился наголо! – Это был Рерих.

Я улыбался и молчал, он улыбался в ответ.

– Бурдуков тут? – озираясь, спросил Рерих, я отрицательно покачал головой. – Ну-ка давай помогу. – Рерих взял меня под руки и довольно легко поднял со сторожевой скамейки. – Серега! Хитун, ты что, заснул? Подсоби!

С водительского места соскочил боец в очках авиатора и, придерживая дверцу, помог мне забраться на заднее сиденье.

– Давай на Захадыр к дунганам, сейчас устроим Ивановского и потом в штаб!

Хитун кивнул, и автомобиль, выбрасывая из-под колес промерзший щебень, с шумом понесся прочь.

Урга сильно изменилась за эти месяцы. Мы с трудом объехали пару перевернутых телег, на первом же перекрестке заметили несколько трупов китайских гаминов. В воздухе пахло пожаром, ставни домов были закрыты, лавки заперты. Вдоль всей дороги лежало множество стреляных гильз, валялись в беспорядке трупы лошадей и обезглавленные человеческие тела.

– Тубановские тут уже похозяйничали! – кивая на обезглавленные трупы, кричал Хитун с водительского места, стараясь перекрыть шум мотора.

– Держись, Кирилл! – Рерих хлопал меня по плечу и улыбался. – Сейчас у дунган лапши поедим, а после выспишься, придешь в себя, я тебя в курс дел введу.

На Захадыре было пустынно, трупы на земле не валялись, зато на воротах китайской лавки на ветру болталось несколько гаминов, подвешенных за шею. Постоялый двор дунган оказался закрыт. Рерих, однако, так рьяно колотил ногой по воротам и выкрикивал угрозы, что наконец нам открыл двери старенький дунганин и, пропустив внутрь нас с Рерихом, довольно шустро накинул на петли засов. Хитун уехал в штаб, а мы прошли во внутренний двор, через который попали в уютный зал с теплой чугунной печью и множеством столов. Мне впервые за несколько месяцев захотелось заплакать от счастья. Рерих, улыбаясь, снял свою шинель, бросил ее на топчан рядом с печью и помог мне лечь за стол на многочисленные подушки. Прибежавший дунганский мальчик смотрел на меня недоверчиво и выжидательно. Я был грязен и, конечно, дурно пахнул. Рерих со своей постоянной улыбкой на лице распоряжался, активно помогая жестами там, где не хватало слов. Вскоре мне принесли таз и горячую воду. Не без посторонней помощи я обмылся и обтерся сухим чистым полотенцем, при этом воду пришлось менять несколько раз. Рерих распорядился меня побрить, и к тому моменту, как принесли горячую лапшу, лепешки и чай, я чувствовал себя человеком, попавшим неожиданно и незаслуженно в райские кущи.