Умай и Тамуз

– Я не молю тебя, мать-земля, чтобы ты укрыла меня в своем чреве. Не прошу славы посмертно вечной. Лишь об одном прошу, степь родная, укрой оружие: меч, отточенный слезами матерей, и щит, как память о великих утратах и победах.

Батыр застыл, а Время превратило его в камень. Через много лет пришедшие в эти земли люди подняли каменного батыра и вкопали в землю. Мороз и жара, ветер и дождь находили приют на безмолвном камне, стирая черты лица богатыря, его кольчугу и шлем: за давностью зим Время стерло его имя из памяти. Но оружия никто не находил…

…– Но я сохранил и тот меч, отточенный слезами матерей, и щит, добытый утратами, возьми их, они перед тобой! Я стал частью этой земли и знаю: ты не уронишь мой дар перед врагом, – сказал дух древнего воина.

Тамуз поднял мерцавший в темноте меч Алдаспан с двойной рукоятью и щит из толстой кожи, усиленный бронзовыми шипами.

– Теперь ты можешь продолжить свой путь, – снова раздался голос – Там, наверху, идет сеча – люди и пери схватились перед моим слепым взором. Испытай мой дар! Порадуй мое каменное сердце!..

Земля разошлась, и Жельаяк вынес всадника в долину. Прямо перед Тамузом воины Толеу под белым стягом с расшитым золотом знаком солнца рубились с конниками пери. Тамуз поднял меч Алдаспан, и лошадь, не дожидаясь тычков, вся в нетерпении предстоящего боя рванула в самую гущу пери.

Быстрой была победа людей над дозорным отрядом колдунов. Необыкновенно показал себя меч в руках Тамуза – при взмахе сталь вытягивалась, рубя сразу нескольких врагов и снова обретая обычную длину в завершении удара. Подставленный под мечи колдунов щит не имел даже царапины. Покончив с пери, воины Толеу съехались у камня и радовались встрече с Тамузом, но вспомнив, что Умай в беде, дружина, отправив раненых за Тургай, торопясь, направила коней к очень близким Синим горам. Тамуз сошел с коня и низко поклонился холодному, обдуваемому ветром затихшего боя каменному исполину.

В то время, как Ульбе слушал ворона, исчезновение Умай обнаружили в лагере состязающихся. Поднялся переполох, возникли споры, на поиски следов беглянки отправились все лучники, по побережью, у скалы Окжетпес, они обшаривали кусты и деревья, заглядывали за каждый валун. На одной из берез, растущих у самого берега, чародеи радостно зашумели: найден золотом сверкающий волосок беглянки. Но больше следов не было, хотя лучники обыскали все восточное побережье и хребет. Зеркало озера, освещенное рассветным солнцем, было чистым и спокойным. Нигде не блеснула золотая коса, и пери угрюмо перешептывались: не обошлось без высшей “царской магии”.

Ульбе не поверил встреченному в пути гонцу, доложившему о том, что пленница исчезла, но все же быстрее погнал коня.

“Случилось небывалое: впервые со времен своего появления пери признали красоту человеческой девушки, впервые ссорились за нее, даже золота не пожалели жадные колдуны, а она исчезла у них, глупых, из-под носа, – так думал все более раздражавшийся Ульбе. – Неужели и вправду сгинет род пери, и память о нас увянет, как трава в зной?”

У подножья Окжетпес, словно огромный стог сена, лежали переломленные стрелы, скала, еще вчера ничем не выделявшаяся среди других, кроме как величиной, сейчас была похожа на гигантский гриб с выщербленными стрелами ямками под шляпкой.

Примчался гонец: у берега, на одной из берез, найден первый след – золотой волос беглянки.

– Оцепите хребты с внутренней стороны, не дайте ей вырваться в степь, – приказал царствующий, и отряды дозорных вместе с Бареном умчались выполнять приказ.

На вершине что-то блеснуло, и Ульбе поднял голову – золото пластины сверкало, отражая солнце. Развернув коня, играя желваками скул, царь направился за гонцом. Примчавшись к березовой роще, Ульбе встретил отряды лучников возвращавшихся с южного берега озера, не обнаруживших больше никаких следов.

Царь был взбешен: тут явно было замешано колдовство “царской магии”, вот и лучники угрюмо смотрят на него, подозревая в том же его, Ульбе. Царь вдруг испугался: его стража ловит беглянку, а он один среди мрачных лучников. А рядом с ним, словно не замечая его злобы, стройные молоденькие березки свежей, зеленой листвой прикрывали белоснежные колени, смеялись о чем-то своем. Вытащив из-за голенища ичигов камчу, царь бросил ее в березы: “Бей их, пока не скажут, куда ушла Дева! Бей их все! Изломай”.

Камча полетела по рощице, щелкая направо и налево, вперед и назад. Стон поднялся над деревьями, подрубленные ветви и листья устлали пробужденную весной землю, а плеть продолжала свою работу…

– Мы спали всю ночь! – вопили березы.

– Не верю! – заглядывал в остатки кроны Ульбе. – Куда она убежала? Скажите, и я остановлю плеть.

– Мы ничего не видели! – плакали истерзанные, истекающие соком деревья, и лишь когда стоны иссякли, царственный спрятал камчу.

Через искалеченную рощу, слыша едва сдерживаемые стоны и проклятия берез, к Ульбе шел Джанга.

– Все, кто участвовал в состязании, считают себя обманутыми. Многие отдали последнее золото… Лишь ты, наполнив казну, похитив наш приз “царской магией”, оказался в выигрыше. Поэтому мы хотим, чтобы ты отдал нам золотокосую девушку, а мы доведем наш спор до конца.

Лечники придвинулись ближе.

– Но у меня нет вашей пленницы – ответил царь.

– Не верим! – зашумели все вокруг.

– Вы все поглупели от жадности, спутали золото с солнцем – сказал царствующий и рассмеялся, но, заметив, как еще ближе, угрожающе придвинулись хмурые лучники, возмутился неожиданным бунтом, ударил камчой Джангу, превращая его в камень. Но в ответ десяток вскипевших канжаров взметнулись к телу Ульбе и отхлынули. В огненных зрачках растерянных колдунов, убивших своего повелителя, отразились синее апрельское небо и пылающий жаром желтый диск солнца, поднимающийся вместе с новым днем.

…А березы так и останутся изломанными калеками, волнами Времени проплывут годы и сложатся в тысячелетия. Люди назовут ту рощу “карликовой, танцующей”.

Нет… Боль может быть очень долгой. Такой же, как путь до звезд. И камень-Джанга, трудно его не заметить среди берез, до сих пор лежит там, отполированный Временем.

Ворон с наслаждением пил, задирая клюв кверху, чувствуя, как струится по горлу незнакомый терпкий вкус молока.

– А зачем тебе быть императором? Зачем тебе это нужно? – спросила Ален.

Когда ворон увидел глаза колдуньи – будто холодом повеяло из заледенелых ущелий, но он ответил:

– Нас много, воронов, но мы не стали народом, потому что не было у нас вождя, объединявшего всех для славы и смысла.

Царица Ален засмеялась:

– Прошло уже сорок лет, Каратай! От огромных стай воронов остались жалкие поселения воронья. Теперь сороки принимают парады на деревьях вдоль рек и озер, а тебе уже никогда не собрать армию, – Ален засмеялась. – Может быть, ты выбрал не того лучника, или сам оказался стрелой с тупым наконечником, уже не имеет значения.

Заливаемый светом холодно-огненных глаз, Каратай зашатался: растрепанная, некрасивая в этот утренний час царица Ален завертелась перед глазами ворона, и, жалобно захрипев, он завалился на бок. Колдунья подняла перед собой руки – тело Каратая поднялось к рукам пери, она вышла из шатра, выводя перед собой плывущего по воздуху недвижимого ворона, и направилась к обрыву. Впереди сверкало озеро, а за ним темнел лес. Размахнувшись пустой рукой, Ален будто бросила камень вдаль. Но вместо невидимого камня тушка несбывшегося императора, набирая высоту, перелетела через озеро, Бурабай и упала на другом берегу. Наивно самоуверенно полагая, что ворон разбился, царица пери ушла за полог шатра. Рядом, совсем рядом с тем местом, где упал ворон Каратай, вспыхнул на солнце золотой свет и погас, укрывшись за лохматыми соснами.