Первокурсница

— Решила насмерть застудиться? — от такого родного голоса по коже побежали мурашки. Сделав ещё одну затяжку, я обернулась, чтобы лучше видеть вышедшего вслед за мной преподавателя. Того самого. Без которого земля не вертится, не растет кокос. — Я вроде не просил тебя о таких жертвах во имя вечной любви.

— Уж лучше сразу под поезд, — новая затяжка и вдох морозного воздуха. Кажется у меня ещё получается говорить. — Но они здесь не ходят.

— Хочешь сыграть классическую жертву? — как пристально он смотрит, словно одним взглядом хочет и обнять, и придушить, и Бог его знает, что ещё со мной сделать. Не уверена, что приятное. Во всяком случае для меня.

— Ну какая из меня Каренина? — выбросив сверкнувший искрой окурок, я обхватила себя руками за плечи, замерев, как кролик, когда преподаватель подошёл ближе. — Вы меня плохо знаете.

— Разве? — улыбка на его губах была то ли насмешливой, то ли почти злой. Или мне так только казалось с перепугу и от наплыва давно похороненных, взломавших могильную плиту растревоженных чувств. — Просветишь меня, чтобы я был готов на будущее?

Будущее? Он думает, что у нас есть будущее? Главное, моей монашке об этом не знать.

— Я дура, Константин Владимирович, — тихо призналась я. Это далось нелегко, но в самом деле, чего он обо мне не знает? — Страшная трусиха и паникёрша.

— Ну и как, помогает по жизни?

— Очень, — а чего он ожидал? Что я расскажу о том, как мне хреново и одиноко по вечерам, когда прихожу с работы и остаюсь одна в четырёх стенах? — Мы черепахи всегда в домике.

— Иди сюда, моя черепашка, сломаю к чертям твой панцирь.

— Не…

Договорить я не успела, уж слишком стремительно Константин Владимирович умел обнимать. А губы запечатывал поцелуем ещё быстрее. Как же я соскучилась по его страстному напору, которого когда-то так испугалась. Как хорошо в тёплых сильных руках. Никакой мороз не страшен. Хотя немного всё-таки страшно.

— Константин Владимирович… — позвала я, уткнувшись лбом в его плечо, едва он выпустил из сладкого плена своих губ. — Может быть вам неприятно? Мне ведь уже не шестнадцать лет.

— Напротив, мне очень хорошо. Больше не ощущаю себя педофилом, совращающим Динь, — приподняв моё лицо, обхватив пальцами за подбородок, он, казалось, заглянул своим проницательным взглядом в самую душу. — А тебе не противно, что я не молодею?

— Нисколько.

В первый раз я решилась поцеловать его сама. Привстав на цыпочки, потому что больше не носила каблуки, и зажмурив глаза. Это было невероятно. Как взрыв фейерверка и пламя по венам. И крепко обнимающие руки.

В первый раз я не ночевала у себя дома. Потому что ночевала у своего преподавателя. В его по холостяцки простой и почти неуютной квартире на внушительных размеров кровати. Под могучим весом поджарого мужского тела мне впервые удалось познать, что такое настоящая страсть. Та страсть, которую нечаянно или нет, но распалила в нём много лет назад. Где-то среди бесконечных поцелуев и восхитительно дерзких ласк проснулась моя монашка, но она уже ничего не смогла сделать, а мне было так хорошо, как никогда прежде. Хорошо от скользящих по обнаженной коже широких ладоней, от губ, что испивали поцелуями самую душу и дыхание, а потом, едва отдышавшись, приникали к груди, смело и уверенно дразня затвердевшие жемчужины сосков. Восхитительно, когда распалив умелыми глубокими движениями длинных пальцев, проник в меня — такой большой и так тесно, что хотелось кричать от удовольствия. Я и кричала, растворяясь в его ласках и чувственном ритме любви.

Уже во вторник мы подали заявление в ЗАГС. Кто-то бы сказал, что это слишком быстро. Тот, кто по глупости не терял восемь лет. Или девять? Что ж, будем навёрстывать упущенное, ведь частицы отталкиваются только для того, чтобы притянуться ещё теснее друг к другу и уже никогда не расставаться.