Страница 82 из 88
Я очень многого хотел, но три дня закончились быстрее часа, и нужно было снова возвращаться домой. Теперь я был спокоен, и от того легче стало справляться с делами, выслушивать тех, кто искал совета, и разрешать споры крестьян, которые иногда совершенно не желали жить мирно и считали своим долгом подначить соседа на конфликт. Роханский неудержимый нрав, что тут поделаешь? Наблюдая за тем, как волнуется, готовясь к свадьбе сестра, как она расцветает, стоит приехать гонцу из Минас-Тирита, я был искренне рад за неё, хоть и сожалел о том, что Эйовин не нашла себе мужа среди роханских витязей, но поскольку желал, чтобы она была счастлива, то готов был принять любой её разумный выбор. Даже породниться с Боромиром, к которому с каждым днём испытывал всё больше неприязни из-за разлуки с Лютиэнь.
Желая порадовать любимую, но не зная, как это можно сделать на том расстоянии, что нас разделяло, я всё чаще вспоминал детство и то, как отец после каждого отъезда привозил нам с сестрой и матерью сладости. Конечно, ему самому мы радовались больше, чем гостинцам, но всё же засахаренные ягоды и густой мёд в горшочках сейчас казались именно тем, что нужно, и именно их я отправлял в Минас-Тирит, надеясь, что такие подарки подскажут Лютиэнь, как сильно я скучаю и жду весну, чтобы, наконец, забрать её в Медусельд.
Конец осени и долгая зима ознаменовались набегами разбойничающих орков, среди которых изредка попадались и темнокожие Сарумановы выкормыши — урукхай. Борьба с ними, оттеснение от границ отбирали массу сил и времени, но я хотел, чтобы к возвращению жены земли Марки были полностью очищены от вражьей своры, повсеместно искавшей новые норы и пропитание после гибели своего Господина. А в самом начале марта начались особые, служившие поводом для радости хлопоты: в изрядно сокративших за время войны свою численность табунах начали рождаться здоровые, сильные жеребята, которым вместе с кобылицами требовались особые условия: тёплые стойла и качественный обильный корм. Наблюдая за тем, как грациозно они ступают за своим матерями на длинных тонких ногах, я смог, наконец, в полной мере ощутить, что Враг повержен, и впереди нас ждут долгие мирные годы.
И вот, наконец, наступил апрель. Одним из его тёплых солнечных дней, несмотря на все проволочки в организации свадебной церемонии, допущенные в Минас-Тирите, мы выехали из Эдораса. Несколько дней дороги, долгие разговоры, фактически прощание с сестрой, которую предстояло передать в руки жениха, и вот впереди показались Врата Белого Града. Вопреки моим надеждам поскорее увидеть любимую прозвучали лишь слова о гондорском обычае, по которому невестам не пристало общаться с будущими мужьями до самой свадебной церемонии, но поскольку у нас в Марке такими предрассудками никто не отличался, то тем же вечером, стоило на землю пасть сумеркам, я отправился изучать подходы к спальне Лютиэнь. Оказалось, что попасть в расположенную на третьем этаже девичью обитель можно только через окно, и, по счастью, моя любимая была в это время у себя. Тоску по моему цветку удалось лишь отчасти утолить крепкими объятиями, поцелуями, каждого из которых было слишком мало, а потом, не желая повторять прежних ошибок, я сумел найти слова, чтобы рассказать моей притихшей девочке о том, каким я бываю дураком, о том, как сильно она дорога мне. Её неприкрытая радость, ответное признание, которого не ждал в те минуты, заставили ощутить, что за спиной словно выросли крылья, но полёту не суждено было случиться: в спальню ворвалась всё та же скандальная служанка, которую я без размышлений выгнал бы из дворца, будь на то моя воля, и пришлось покинуть любимую, пока не был поднят на уши весь этаж.
Несмотря на красоту свадебных пиров и долгожданные упоительные ночи страсти, я стремился поскорее увезти Лютиэнь в Рохан, поэтому, чтобы не терять время на ссоры, пришлось стерпеть её подозрительный эскорт в виде не иначе как подосланной Боромиром ведьмы вкупе с тремя её дочерьми и даже, скрепя сердце, дать позволение на то, что они и впредь смогут служить своей госпоже, с которой оказались связаны необъяснимой для меня тёплой дружбой. Что ж, пусть так и будет, лишь бы жене было хорошо, ведь рядом с ней в Медусельде больше не будет моей сестры, дом которой отныне в Итилиэне. Но если вздумают, подобно своей маменьке, позволять себе лишнее и учинять скандалы, то вынуждены будут вернуться в Гондор. Немного удивившись, обрадовавшись желанию любимой ехать со мной на Огненоге, я лишь по прошествии нескольких часов смог выпытать от неё причину того, с чего это она даже не оседлала свою рыжую кобылу, а вместо этого позволила ей самостоятельно гарцевать вдоль тракта. Когда, краснея и запинаясь, что было не слишком на неё похоже, Лютиэнь призналась, что лошадь без её ведома свели с Керхом, который несколько лет назад был куплен в наших табунах, это лишь заставило улыбнуться. Ровно до той минуты, пока не понял, что за шутку решил сыграть напоследок гондорец. Что ж, его счастье, что я не стану поворачивать из-за подобного с дороги назад, иначе Лотириэль долго бы выхаживала своего муженька после хорошей драки.
Возвращаться домой для меня всегда было особой радостью, от того лишь согрели слёзы на глазах любимой, когда после приветствий придворных и горожан она переступила порог Золотого Чертога, засмеялась звонко, словно дитя, и со всех ног бросилась в свою маленькую комнату. Конечно, к вечеру ей пришлось перебраться в мои покои, но всё же я понимал эту тоску по родным стенам, полкам и окнам. На устроенном в честь нашего возвращения пиру она вновь надела своё сшитое для свадьбы платье и, не смотря на то, что краснела и робела, когда обращались по титулу, мне показалось, что именно такой и должна быть новая Королева Рохана: скромной, улыбчивой, звонкой, словно солнечный луч на апрельском ветру. Я не был рождён Королём, судьба сама так распорядилась, но выбрать Королеву по сердцу, а не по разуму — это право, от которого бы никто не заставил меня отказаться.
Жизнь, наконец, наполнилась тем тихим счастьем и покоем, о которых я и не мечтал прежде, но к которым так стремился весь последний год. Даже если дни были заполнены бесконечной вереницей порой радующих, но чаще раздражающих своей монотонностью забот, то я всё равно знал, что вечером меня ждёт нежность, забота жены, её мягкая улыбка и подчас споры, но это не важно, лишь бы она была рядом: смеялась, возилась, как и собиралась, в саду, следила за тем, как красят ткани или вместе с поварами придумывала новые блюда. Мы учились понимать друг друга, много говорили, иногда она пыталась научить меня водить свою железную телегу, которой так дорожила, а порой просто просила спеть песни моей земли, и хотя я не считал себя мастером в подобном занятии, но всё же любил огонёк, зажигавшийся в её глазах, когда исполнял эту незатейливую просьбу. Мне нравилось учить Лютиэнь рохиррику, слушать, как неуверенно она произносит слова, поправлять, если коверкает, и объяснять, сколько значений может нести один короткий звук, какую интонацию нужно в него вкладывать. Когда же промозглым, ветреным ноябрьским днём любимая, светясь каким-то особым внутренним светом, сказала, что скоро у нас появится дитя, то это наполнило сердце таким ликованием, какого не приносила ни одна победа. Я был так горд тем, что стану отцом, словно новый мир сотворил; лёжа по ночам в постели с Лютиэнь, гладил её плоский животик, утешая, если начинала плакать, щекоча, когда понимал, что это слёзы радости, что ничем не обидел. Я видел, как она счастлива, любил наблюдать, как вместе с Ранарой обшивает белоснежные пелёнки и кроит крохотные рубашечки: все эти женские приготовления к грядущему материнству казались волшебством, тайной, светом, который нужно непременно сберечь. Но позже, весной, когда состояние жены, её округлившаяся фигура и неловкость движений стали настолько заметны, что даже Хама и тот успел не раз добродушно подмигнуть, радость ожидания сменилась страхом. Я вдруг понял то, о чём не задумывался прежде: Лютиэнь была слишком невысокой, слишком хрупкой, и мой ребёнок мог навредить ей. Из головы не шли мысли о сгоревшей в родовой горячке матери Тэйодреда, о всех тех несчастных, что отдали свою жизнь за рождение младенцев. Они были рохиррим, они были сильнее. А моя девочка? Такая тонкая и бледная, способна ли она родить ребёнка от такого крупного мужчины, как я? Смогу ли простить себя, если с ней что-то случится во время родов? Одержимый своими страхами я старался не покидать её надолго, следил за тем, чтобы побольше спала, не поднимала ничего тяжелее кружки с молоком и полотенца в купальне. Казалось, Лютиэнь не замечала моих страхов, она вообще ничего не желала замечать: ходила со мной к Тале, чтобы полюбоваться на её красивого чёрного жеребёнка, просила проводить в сад, чтобы посмотреть, как всходят посаженные семена цветов, или же стремилась попасть на городскую ярмарку, словно не понимала, что ей нельзя переутомляться, а лучшие товары и так привезут во дворец. Но я боялся волновать её, а потому не возражал, просто был рядом, всё сильнее дорожа каждой секундой, каждым днём, который можем провести вместе. И пусть шепчутся, что Конунг не в себе, что боится на шаг отойти от тяжёлой жены, но я потерял в своей жизни слишком много родных, чтобы не испытывать панического страха за девочку, которая была дороже солнечных лучей и ветра в степи.