Погребальная похоть

— Ах, козлик, опять ты думаешь, что мне будет по силам жить без тебя? Может и будет, но не думаю, что это станет стоящим времяпровождением. И только не говори, что мне поможет состоявшийся мужчина с большой квартирой и машиной, охуенной работой и планами создавать семью. Я никогда не хотела быть частичкой этого. А целые годы напролёт утопать в разврате с наркоманами тоже не лучше. Весело, наверное, но ведь надоест рано или поздно. И что тогда? Если уже насытишься всем, и стремиться некуда, и ничего не хочется вообще? Ради какого искусства или самовыражения выживать, и стоит ли оно того? Ой, даже думать не хочу. Юзернейм, я люблю тебя, это впервые в моей жизни – и это взаимно, это сильно и чисто, это попало в яблочко. Я чувствую, что это точно так, как должно быть! И такое больше ни с кем не сможет повториться. Может, тебе кто-то и нравился, и было грустно сознавать, что любовь невозможна – но у меня с тобой сейчас всё супер. Даже если ты хочешь перечеркнуть целые годы нашей любви – это не имеет значения теперь. Тебе неловко осознать, что я твоя вещь?

— Да... Наверное, я так и не смогу привыкнуть.

— За это мои чувства расцветают ещё сильнее...

Они затянулись.

— Я не хотел бы перечёркивать нашу любовь. Я вообще не ожидал, что она вдруг случится, и не намеревался ничего такого начинать. Я только лишь не хочу, чтоб мне исполнилось двадцать девять. Не хочу стареть. Не хочу терпеть и превозмогать больное сердце, печень, почки, зубы, интеллектуальный спад, трудности в изъяснении элементарных мыслей. Я не хочу лечиться и работать. Не хочу лгать людям, скрывая свою постыдную биографию. Мне отвратительна эта цивилизация. Мне всё безразлично. С меня довольно.

— Но ты можешь жить у меня!

— Это, конечно, соблазнительно, но я не могу жить у вас. Хотя бы потому, что это я бы предпочёл быть хозяином жизни и содержать вас – лично вы ведь, кстати, пока ничего ещё не заработали... Даже если вы и могли бы мне чем-то помочь, я бы всё равно отказался. Я же не шутки шучу, и мосты не просто так сжигал... Вы всегда, каждую секунду нашей связи прекрасно чувствовали страшную правду, что я в любой момент легко позволю вам уйти – хоть и мне будет грустно, но ещё больше – мне будет всё равно. Ибо никакого меня нет. Я давным давно исчерпал себя как личность, потерял стремления и желания. Но остался почему-то лишь неубитой и слепой, автоматической способностью чувствовать, а также идентифицировать себя, пользоваться местоимениями. И вот это "оно" и любит вас. И Кристину. И вашу мать. И всех девочек, слушающих депрессивно-суицидальный блэк... Что же это такое, Света? Что я есть? Может, какое-то добро в оболочке зла? Или наоборот? А есть ли разница?... Я люблю вас, Света. А любовь невозможна. Это всё большая иллюзия. Я хочу умереть. Я должен умереть. Полностью.

Она вновь прильнула к нему. Поласкавшись ещё какое-то время в огненном свете заката, нагие фигуры облачились в чёрное. Юзернейм спустил воздух из матраса и сложил его, допил кофейную водку, перебрал содержимое рюкзака и уместил аэроложемент внутрь.

Собравшись, и теперь уже не заботясь о возможной сигнализации, парочка плотно накурилась на техническом этаже здания. Через несколько мгновений они неспеша и вразвалку брели по сумеречной улице вперед, к последним лучам заходящего солнца. По пути к метро он огласил, на какой вокзал и до какого города изначально задумывал добраться; а также поведал, что пребыванием в столице удовлетворён, и в виду иссякающих денежных средств, оставаться здесь более не имеет смысла. Света проверила расписание поездов – ближайший отправлялся в полночь, а значит, времени имелось ещё достаточно и ехать на метро не было необходимости. Она была весела и даже включила редкий режим обольстительной нимфы:

— А там, куда мы приедем, будут продаваться трусики с сердечками? Ты мне купишь?

— Ха-ха, что за вопрос?! Для вас всё, что пожелаете, дорогая. Правда, у меня осталось тысяч пятнадцать, или, может, чуть больше – надо будет проверить все карманы и потайные отделения.

— Чудесно, на трусы должно хватить! А себе такие же возьмёшь? Будет здорово смотреться на двух трупах!

Йус хохотал. И подобные шуточки продолжались. Это было несколько странно, учитывая, что после экстази одна из побочек – состояние тоски и даже депрессии, и у него всегда были очень угнетающие отходняки. Спрашивать об этом было неловко, да и он хорошо представлял, как она могла бы загадочно ответить, например, что вчера они удостоили визитом сорок пятый год, и побочки она случайно забыла где-то там, среди пёстрых немецких знамён – какбы нивелируя сам аспект вопроса о возможности чего-либо. Уже не говоря о том, что и он действие вещества, коего не принимал, испытал в полной мере; и сейчас прекрасно себя чувствовал.

Они преодолели путь пешком быстрее, чем предполагали, и ещё погуляли по площади трёх вокзалов. Здания оных являлись красивой и величественной архитектурой, возведённой ещё при Империи, а по середине, отделённая железнодорожным мостом, за всей площадью приглядывала советская высотка. Место было интересное и контрастное. Простор в антураже старины был теперь урбанистично нарезан на переплетения нескольких крупных дорог (вдоль небольшого остатка, собственно, площади с газончиком) и порублен на лоскуты образовавшихся меж ними островков – всё во имя службы беспрестанной и жестокой столичной суете. Людно было даже сейчас. Казалось, что споткнувшись и упав под ноги толпе, можно было стать незамечено раздавленным. Недобрую атмосферу также дополняли многочисленные тушки бомжей – лежащие и забившиеся по углам, или отважно ковыляющие и даже что-то требующие от прохожих. А на парковках бликовали, как ни в чем не бывало, неприкасаемые и вылизанные, чёрные дивизии немецких седанов и японских внедорожников.

Площадь инь-яня, как в тебе сочетается глухонемое неведение важного советского ампира с шумом и движением миллионов прохожих? И эти люди, потерявшие всё – среди тех, кто заказывает кенгурятник на свой новый джип, или спускает деньги на жижку для вэйпа?... Как всё это в тебе сочетается, Россия? Как всё это в тебе сочетается, планета Земля? Всех нас здорово затроллили на этом несчастном шарике, вот что. Он ещё разделит на ноль каждое условие и всякое обстоятельство этой вашей цивилизации!

Покинув это само собою разумеющееся, словно алкогольный делириум, безобразие, парочка приобрела билеты в купе и через некоторое время оккупировала уютный и комфортабельный номерок в подвижной гостинице на рельсах.

Поездка пролетела незаметно, хотя и длилась, фактически, целые сутки. В вагоне было тепло, и они не закрывали верхнюю створку оконной рамы; и всё время провели в нижнем белье, одеваясь, только чтоб наведываться в сортир. В ночные часы возлюбленные выключали освещение и предавались романтике нарочито тихих, будто кто-то мог услышать, разговорчиков о вечном и ни о чем, созерцая в окошко медленно плывущее звёздное небо и проносящиеся под ним немыслимые масштабы одной только природы. А в иное время, утомившись от болтовни, в ход шли плееры – они обменивались ими и включали друг другу каждый раз что-то особенное. Общаться и слушать музыку можно было и на расстоянии разделяющего пространство столика, но дремоте они отдавались исключительно вместе – она на нём, как любая порядочная кошка. Истинно так, ибо когда она чувствовала, что ему становилось уже не в моготу выдерживать её пусть и маленький, но вес, девочка умудрялась протискиваться к спинке, вынуждая его чуть сдвинуться, и умещалась бочком, переплетаясь своей свободной рукой с его уже чуть ли не свисающей, чтоб та не упала на пол.

Как-то раз, в свете дня, отчалив от одной из нескольких двадцатиминутных остановок, их обуяло вдохновение – дюже вызывающее устройство комнатки о четырёх постелях требовало себя использовать. Они заперлись и разделись, едва отчаял поезд, как Света была уложена спиною на столик, сжатыми в коленках ножками к самому окну, а голова её с раскрытым ртом свисала вниз – Юзернейм, удерживающийся на руках за края верхних коек, свободно парил и погружался в её глотку; затем сношал поочерёдно на каждой из четырёх коек, набивая ей ротик ликёрными конфетами и придерживая ладонью, чтоб было тише и слаще; прижимал сиськами в стол и пользовал рачком, и укладывал на спину, устраиваясь меж раздвинутых ножек – ублажал орально, затем поднимался и вновь штурмовал; и сам влезал на столешницу задницей, как на трон, позволяя ей сладостно попрыгать, доведя до точки, неконтролируемых криков и горячих соков; наконец устроившись в самозабвенной шестьдесят девятой и залив свой йогурт, должно быть, в самый её пищевод.