Страница 12 из 20
Я перевёл взгляд на студентов и подумал: «Неужели все они – перепела и жабы, и только мы с моим другом являемся драконом и фениксом, могущие обрести бессмертие. Вот только имеем ли мы с ним причастность к вечности? Погружение в философию – это ещё не обретение бессмертия. А может быть, погружение в философию и есть эликсир бессмертия, который заполняет наш разум, подобно золоту, заполняющему зал? Да и что такое бессмертие? Если всё в мире умирает и рождается, так может быть и нет никакого бессмертия? А дракон и феникс – это выдуманные человеком существа. И сладкая роса, стекающая с небес, – это всего лишь наша мечта о неком даре, который мы можем получить когда-нибудь в виде бессмертия за какие-нибудь наши заслуги, а может быть, эта сладостная роса и есть любовь, которая нас соединяет с женщиной? И то, что все они, и парни, и девушки, рано или поздно кого-то полюбят, в этом я не сомневаюсь. Любовь и соитие с любимым человеком – это заложено в нашей природе, через что, возможно, мы продлеваемся, но не более этого. Мы кому-то даём жизнь, теряя – свою. Так мы участвуем в цепочке продления жизни, но, когда мы рвём связь с родителями, мы становимся полностью ни от кого не зависимы. Мы стаём свободными и сами выбираем свой путь. Накатанная колея кончается, перед нами открывается поле, на котором мы прокладываем свои следы. И этот наш путь и есть наша судьба. Мы можем во множестве продлиться в своих детях, а потом умереть, или мы всё же можем как-то, даже не оставив потомков, стать бессмертными, свидетелями всего того, что происходит на земле и во Вселенной. Это было бы замечательно! Это был бы самый высший предел нашего становление – обретения вечной жизни».
Думая так, я вдруг услышал ответ студента Васильева. Он был из группы моего друга Андрея и специализировался на эстетике и искусстве, но и по философии иногда высказывал зрелые мысли. Я давно обратил на него внимание, проводя в их группе семинары. Он говорил:
– Ведь не каждый человек самостоятельно может проникнуться любовь к искусству и обнаружить в себе таланты, благодаря которым в нём могут открыться тайны художественного призвания. Ещё Герман Гессе в своём романе «Златоуст» писал, что искусство представляет собой сплав отцовского и материнского мира. Оно может возникнуть в до крайности чувственной сфере и привести к предельно отвлечённым понятиям, или же оно может брать своё начало в мире чистого разума и заканчиваться в мире самой полнокровной плоти. Как говорил один из его героев, все творения искусства, воистину возвышенные и не относящиеся к умелым подделкам, были исполнены вечной тайны, но у всех подлинных, несомненных творениях искусства было некое опасное, улыбчивое двуличие, это сочетание мужского и женского начала, это соединение плотских влечений и чистой духовности. Именно в искусстве есть возможность примирения присущих ему глубоких противоречий, а то и возможность создать замечательные, небывалые олицетворения двойственности своей натуры. Вероятно, писатель намекал на то, что все мы как бы носим в себе два мира: один мир женский, а другой мужской. Творчество в нас граничит с разрушением, жестокость – с нежностью, а любовь – с ненавистью.
Услышав эти слова, я тут же оживился. В общем-то и Герман Гессе когда-то шёл таким же путём, по которому в данный момент двигался я. И в своих письмах к друзьям он недвусмысленно намекал на свою приверженность даосизму, который примирял противоположности, благодаря которым и рождалась сама жизнь. И мне было приятно услышать, что простой студент тоже обратил своё внимание на то место, которое когда-то при чтении произвело на меня тоже большое впечатление. Поэтому я его перебил своим вопросом:
– Так вы считаете, что борьба противоположностей является основой движения? В этом романе Нарцисс спрашивал Златоуста: «Разве ты не знаешь, что одним из кратчайших путей к жизни святого может стать жизнь развратника»? И вы полагаете, что человек искушённый, чтобы выбрать свой путь, должен познать и зло, и добро, то есть, прежде чем стать святым, ему необходимо какое-то время побыть злодеем?
– Но почему же, – смущённо ответил мне студент, – для того чтобы выбрать свой путь, не обязательно бросаться в крайности. Можно учиться и на чужих ошибках. Но я хотел сказать не об этом, а о том, что в нас одновременно живёт и женщина, и мужчина.
– Вы, случайно, не гомосексуалист? – спросил его, сидящий рядом со мной мой друг Андрей.
– Нет, я не это имею в виду, – ещё больше смутившись, ответил Васильев, – просто я считаю, что мудрость очень отличается от философии. Мудрец не думает о бесполезных вещах, поэтому он ближе стоит к Истине, чем философ. Я считаю, что мудрость в человеке связана с женским началом, а философия – с мужским. И нигде это так ярко не проявляется, как в искусстве. Вы, наверное, помните диалог Нарцисса со Златоустом?
Задав этот вопрос, он, почему-то, обратился ко мне:
– Нарцисс рассуждал, что есть натуры, наделённые сильными и нежными чувствами, одухотворённые и мечтательные, полные поэзии и любви, которые почти всегда превосходят людей духа. У них материнское происхождение, он живут полной жизнью, им дана сила любви и способность к сопереживанию. Люди же духа, хоть и управляют ими, но живут жизнью урезанной и сухой. Так одни стают священниками и мыслителями, а другие – художниками, я имею в виду в широком смысле этого слова. Художникам принадлежит полнота жизни; сок плодов, сады любви, прекрасное царство искусства – всё это их, всё, что есть на земле. Родина же священников и мыслителей – идея и небеса. Если есть опасность у одних – это не утонуть в мире чувств, то опасность других – это чтобы не задохнуться в лишённом воздухе пространстве. Одни живут в земном раю, а другие – в пустыне. Одним светил солнце, а другим луна и звёзды, одни думают о любви к девушкам, а другие испытывают страсть к символам…
Слушая его, я подумал, что в чём-то он прав. Но ведь я, как мыслитель, не стремлюсь в безжизненное пространство, в котором живут математики, напротив, я хочу устроить свою вечную жизнь здесь на земле, и так, чтобы она нисколько не отличалась от небесной. Для этого я и хочу купить дачу. Там я создам свой собственный рай, соединив землю и небо в единое целое, и там я смогу обрести счастье с любимой женой, моей несравненной Лизой, вечной девушкой моей мечты. Однако, слушая речь студента, я решил ему возразить.
– Это всё не так, как вы говорите, – твёрдо заявил я, – всё зависит от того, какими категориями вы мыслите. Ведь даже языки на свете бывают разными. Например, в китайском языке нет тех символов, которыми мыслят европейцы. У них совсем иное видение мира.
– Наверное, поэтому они являются мудрецами, а не философами, – тут же парировал мои слова Васильев.
– Может быть, – ответил я, – но у них совсем другая философия, открывающая им совсем другие знания. По мнению одного монаха-даоса, следует знать, что истинные знания рождаются в самом их начале, в самой их основе. Как он считает, мысль человеческая всегда следует по ходу солнца. Человек должен отбрасывать всё лёгкое и концентрироваться только на тяжёлом. Свет мысли подобен жидкому металлу или полной луне, на который не нужно смотреть издалека, как только он появится, его тут же нужно послать в накрепко опечатанный «земляной котёл», и тут же поместить в него текучий жемчуг, который в гармонии сольётся с ним. Когда пойманы истинные знания, необходимо тут же приостановить огонь, чтобы не нарушить в них равновесия Ян и Инь.
Студент Васильев и мой друг Андрей смотрели на меня несколько удивлённо, в то время как я продолжал говорить.
– Не надо переплавлять три жёлтых основы, мужскую, женскую и срединную, четыре духа находятся в постоянном взаимодействии. Искать разные объяснения всему – пустое занятие. Ян и Инь сами обретают родство видов, так как их друг к другу влечёт симпатия. Два и два соединяются в четыре, а из четырёх получается восемь. Со дна пучины поднимается красное солнце и Инь исчезает чудесным образом. Любовь подобна полной луне, взошедшей над вершиной горы, она даёт определённые знания, и человек начинает различать истинное от ложного. В нём просыпается интуиция к подвижным материям.