Вечное небо казахов

В образе разлитого в космосе материнского молока можно усмотреть некую параллель с древнегреческим представлением об эфире, но с всегда присущим тенгрианству нравственным акцентом. Эта древняя идея, по-видимому, нашла отражение в названии Млечного Пути у разных народов (например, «Галактика» – разбрызганное молоко богини Геры). По-казахски Млечный Путь называется «Құс жолы» – «Дорога птиц». Во многих языках идиома «птичье молоко» означает нечто несбыточное, недостижимое. Если учесть, что во многих традициях птица является символом духа или ангелов, символом небесного существования, то можно предположить существование некогда распространенной идеи о небесном сакральном напитке. В древнетюркском языке Мировое дерево, на вершине которого в гнезде формировались птенцы – души еще нерожденных детей, и Млечный Путь обозначались зачастую одним словом «төр» (фонетический вариант «төс»). В мифологиях сибирских тюрков брошенный в лесу младенец – будущий герой и спаситель народа, растет, питаемый молоком Мирового дерева – белого дерева – березы. У великого кюйши ХVIII века Байжигита есть кюй «Қайың сауған» («Доение березы»), посвященный трагическим годам «ақ табан шұбырынды». Как считается, кюй передает ощущения того времени, когда казахи ради выживания вынуждены были пить березовый сок. Но не исключено, что наряду с таким реалистическим смыслом в названии кюя воспроизведен древний архетип, на уровне сознания утраченный казахами. В индийской мифологии асуры и дэвы совместно пахтают Мировой океан, в качестве мутовки используя Мировую гору, чтобы собрать напиток бессмертия – амриту. Н. Шаханова реконструирует символизм дождя как молока небесных кобылиц [17]. В европейской средневековой алхимии существует понятие «молоко Богородицы», оно представляет собой некую соль, полученную из майской росы и необходимую для сотворения Философского камня.

Материнское молоко – символ небесного порождающего начала – вызывает ассоциацию с небесной покровительницей плодородия и детей – Умай. У кочевников вполне закономерно плодородие связывается не с землей, как у земледельческих народов, а с небом: с неба спускается «құт» – души детей и приплода скота, Умай также имеет статус небесной богини. Здесь возникает вопрос: хотя эзотерический Коркут неантропоморфен, традиция подчеркивает его мужественность – «ер Қорқыт». Каким образом эта мужественность сочетается с явно женской ипостасью материнского молока? Тенгрианская традиция в данном случае в неантропоморфной форме выражает идею, которую древние греки выразили в целой галерее андрогинных божеств. Даже боги, которых мы привычно воспринимаем как символы мужественности или женственности, оказываются при более тщательном изучении андрогинами: «В Лабранде (Кария) почитали Зевса «с шестью грудями, образующими треугольник»… На Кипре существовал культ бородатой Афродиты, а в Италии почитали лысую Венеру… Множество богов звались «Отец и Мать…»[18]. Божественные супружеские пары многих мифологий на самом деле представляют персонифицированные аспекты единого андрогинного божества. Североамериканские индейцы переделали выученную у христианских миссионеров молитву «Отче наш» так: «Великий наш Небесный Отец, ты, древняя старушка…» И это не было с их стороны богохульством, но лишь реализацией общей для всего человечества идеи о том, что Бытие во всем единстве его противоположностей может быть порождено лишь сущим, обладающим единством всех противоположностей, изначальной целостностью, в результате распада которой и возникают все противоположности, в том числе мужское и женское. «Гермес Трисмегист, посвящая Асклепия в знание, сообщает ему, что «Бог не имеет имени – или же ему принадлежат все имена, ибо он есть Один и Все». Бесконечно богатый плодовитостью обоих полов, он постоянно вызывает на свет все те вещи, которые он полагал сотворить» [19].

Совершенство человека может быть лишь отражением божественного совершенства, и потому практически в каждой культуре можно найти следы попыток с помощью ритуалов или мистических техник воспроизвести изначальное единство. У некоторых австралийских племен во время многодневных инициатических ритуалов инициируемые подростки питаются только кровью, собранной в одну чашу у взрослых мужчин племени – посвященных воинов. Смысл этого ритуала в том, чтобы показать подросткам благотворный аспект архетипа отца: отец не только наказывающий, убивающий, отбирающий ребенка у матери, но и отец кормящий, жертвующий собой. Отцовская кровь как питательная субстанция должна заменить материнское молоко. На несколько другом уровне та же идея выражена в христианском причастии: «Сие есть кровь моя». И если, как пишет К. Нурланова, казахские повитухи и матери произносили ритуальную фразу: «Это не мои руки, но руки божественной Умай пеленают тебя…» [20], то вполне уместно предположить, что ребенок на ритуально-мистическом уровне вскармливался молоком небесной Умай, которая представляла женский аспект Коркута, как Буд-Тенгри – мужской.

Н. Оспанулы отмечает, что Умай поклонялись не только женщины, кормящие матери, но и воины, души которых после гибели на поле боя принимала Умай. М. Элиаде обращает внимание на тот странный факт, что великие азиатские богини земли, плодородия и любви, символизирующие начало мирового Творения, женственность и неустанное материнство, имеют также аспект покровительниц войны. «Их почитают женщины во время мира, а мужчины – во время войны. Мужчины, если обобщить, подпадают под власть этих Великих Богинь на поле битвы» [21]. «Война – форма смерти, а поскольку Великая Матерь – «божество всеединства», в ней сосуществуют противоположности: жизнь и смерть, добро и зло, блаженство и страдание»[22]. Эта идея представлена в видении Рамакришны: великая богиня Кали предстала перед ним в образе юной матери, ласкающей свое дитя на берегу священного Ганга; вдруг женщина превратилась в крокодила, пожравшего ребенка и нырнувшего в реку. Этот аспект неумолимой жизни выражен и в казахской военной песне ХVIII века «Гульдарига», где мать-земля называется «сұм қара жер» – «безжалостная жестокая черная земля», которая поглотит нас всех.

В древнетюркской мифологии Мировое Дерево имеет рождающий и погребальный аспект, точно так же архетип матери имеет двойственный характер – рождающий и пожирающий, что нашло отражение в эпизоде с пленением сына Салор-Казана в огузском эпосе «Книга моего деда Коркута».

Могила

Могила как ипостась Коркута символизирует вечное обновление жизни через смерть, возрождение (Т. Асемкулов). Ведический бог огня Агни, кстати, также является образом Ямы, бога смерти. Казахи говорят «Қорқыттың көрi» (могила Коркута) и сейчас понимают это, исходя из сохранившихся легенд о том, как, убегая от смерти, Коркут побывал в четырех концах света, и везде перед ним представала вырытая для него могила. Действительно, поверхностный смысл этого образа – ужасающая неотвратимость смерти. Но тенгрианство не было бы великой традицией, если бы ограничивалось этим поверхностным смыслом. Отметим: Коркут побывал в четырех концах света (землю тюрко-монголы представляли себе квадратной), и везде его ждала смерть. Потом он возвращается на Сырдарью, в центр, пуп земли, место начала, творения и совершает жертвоприношение. Четыре могилы в четырех сторонах света и вернувшийся в центр Коркут образуют крест. Крест, имевший сакральный смысл задолго до христианства. Крест начертан на древних надгробных камнях на могилах казахских воинов – членов тайных воинских союзов на Сырдарье (сообщение Берика Жусупова – жырау и исследователя Сырдарьинской традиции). Крест на нижнем физическом уровне означает смерть, ее неизбежность в проявленном мире форм (четыре могилы в четырех концах квадратной земли). Но на духовном уровне крест символизирует победу над смертью, возрождение через смерть – самопожертвование, инициационную смерть и рождение на высшем уровне бытия.

17

Шаханова Н. Мир традиционной культуры казахов. 1998, с. 136.

18

Элиаде М. Азиатская алхимия. с. 402–403.

19

Там же. С. 400.

20

Кочевники. Эстетика. Познание мира традиционным казахским искусством. 1993, с. 214.

21

Элиаде М. Азиатская алхимия. С. 281.

22

Там же.