Миусская площадь

За годы службы Константин Алексеевич точно уяснил, что между реальной политикой, дипломатией, межгосударственными и человеческими связями и идеологией, программами, принимаемыми съездами партий, нет ничего общего. Странная командировка, которая ему предстояла, о которой он пытался хоть как-то рассказать Борису, еще раз утверждала его правоту. В самом деле, в основе нашей идеологии – материализм, истмат и диамат. Мы точно знаем, что логика классовой борьбы предопределяет ход истории. Мы точно знаем, что роль личности в истории крайне мала, что личность может сыграть свою роль только в том случае, если ее устремления совпадают с логикой исторического процесса, определяемого социально-классовыми предпосылками. Так неужели личность какого-то Гитлера, какого-то австрийского мещанина Шикльгрубера может повлиять на советско-германские отношения? Вот его-то задача, дипломата и разведчика, сделать так, чтобы не повлияла.

Итак, этот Ганусен… Странный человек, артист и гипнотизер, которого Гитлер приблизил к себе, сделал не то советником, не то астрологом, не то цыганкой-гадалкой при дворе. Вроде бы ему верит. Вроде бы прислушивается к советам. В сущности, это ужасно: при определенном раскладе этот человек может взять такую власть над рейхсканцлером, что будет определять германскую политику. Он сам, или стоящие за ним. Значит, надо сделать так, чтобы это были наши люди, те, которые видят в наших отношениях залог наших успехов. Возможно, общих успехов.

Готовясь к столь сложной командировке, Константин Алексеевич не пренебрегал никакой возможностью, никакими связями, даже самые слабые ниточки стремился вытащить – авось помогут в Германии завязать узелки. Он не оставил без внимания и Вальтера, о котором упомянул Борис. По своим каналам он кое-что о нем выяснил, но это «кое-что» определялось, скорее, как «ничего». Вальтер из собранных НКВД сведений представал как совсем непримечательная и даже невнятная личность: обыкновенный инженер, ничего особенного, так, наладчик уже стоящих в цеху машин, знает станки, способен согласовать их работу – в сущности, совершенно рядовая задача. Член национал-социалистической партии, но при этом расположен к нам, терпеть не может, когда его называют наци или фашистом. Уверяет, что социалист. Болезненно относится к нарастанию в СССР антигитлеровской и антигерманской пропаганды. Семья в Берлине, жена, двое детей. Было, правда, обстоятельство, заставившее Константина Алексеевича пристальнее вглядеться в лежавшие перед ним несколько машинописных листов досье немецкого специалиста: у него не было инженерного образования! Не только высшего, вообще никакого технического! Однако тем образованием, что он получил, можно было гордиться, только вот не в инженерной области. Вальтер фон Штайн окончил Московский университет, историко-филологический факультет. Судя по всему, еще до революции, хотя полученная справка не давала точной даты. И тут была загадка: нынешнее положение Вальтера, командированного инженера по линии Наркомтяжпрома, не тем же объяснялось, что гуманитарное образование оказалось невостребованным, пришлось переучиваться? В общем, это было вполне возможно, хотя… скорее, оно было приложимо в какой-то другой сфере. Какой? Или… Далее можно было только гадать на кофейной гуще.

И все же университетское образование давало какую-то зацепку. Будучи человеком грамотным, знающим и весьма начитанным, но никогда не учась, тем более в университете, Константин Алексеевич питал уважение и интерес к людям образованным. Кроме того, в справке НКВД говорилось, что Вальтер по не вполне ясным причинам прерывает командировку и собирается домой. Срок его отъезда совпадал с началом Костиной командировки, стало быть, можно каким-то образом познакомившись еще в Москве, завести новый контакт в Берлине. В общем, надо знакомиться.

В сущности, это было проще простого – достаточно было Борю попросить о встрече или зайти к нему в наркомат на площадь Ногина. Все будет выглядеть совершенно естественно, тем более что командировка Константина Алексеевича связана именно с делами их наркомата.

Стать и аристократизм – вот что чувствовалось в Вальтере фон Штайне. Крупный, высокий, подтянутый, умеющий носить свой светлый костюм как собственную кожу, он сразу вызывал симпатию. Типичный немец, белокурый, слегка рыжеватый, голубоглазый, с большим широким лицом, на котором почти всегда при общении появлялась улыбка, выражавшая то согласие, то удивление, но неизменно – искреннее внимание к собеседнику, он сразу заинтересовал Константина Алексеевича. Обменявшись в кабинете у Бориса крепким рукопожатием и парой обычных фраз, они оба взглянули на хозяина кабинета. Возникла даже чуть неловкая пауза, неизбежная, когда один человек знакомит двух других: продолжится ли знакомство, будет ли хотя бы мимолетное общение и обмен еще несколькими фразами, или же вежливое рукопожатие было всего лишь извинением хозяину кабинета за прерванную беседу двоих внезапным приходом некого третьего. В миг, когда все трое, стремясь прервать паузу, решились что-то сказать, столь же незначащее, на столе зазвонили сразу два телефона, один – прямой наркомовской связи. Этот звонок отсекал хозяина кабинета от гостей, предоставляя их друг другу на время разговора, а правила советского этикета требовали выйти, ведь любая беседа, тем более с наркомом, могла оказаться секретной. В предбаннике, как на новом советском сленге называлась приемная, Вальтер и Константин Алексеевич присели на черный кожаный диван, и вновь повторилось то же: неловкая секундная пауза и две фразы, сказанные одновременно:

– Надолго ли к нам? – произнес Константин Алексеевич, вежливо обернувшись на диване к Вальтеру.

– Какая удобная мебель в советских наркоматах! – в той же позе произнес Вальтер.

Зеркальность поз, когда герои на кожаном диване несколько искусственно поворачиваются друг к другу и говорят одновременно совершенно пустые вещи, лишь подчеркнула комизм момента. Секретарша, сидящая за письменным столом и почти закрытая от посетителей как бруствером окопа огромным «Ундервудом», прыснула смешком, и это вдруг сделало саму ситуацию ужасно веселой. Неловкость схлынула, и два человека, сидящих на диване, весело расхохотались.

– И все же, надолго ли? – спросил Константин Алексеевич, сев естественно и удобно, положив ногу на ногу и утонув в пружинах дивана.

– Увы, нет. И хоть мебель очень удобна, но надо ехать. Как раз сейчас обговаривал с Борисом Алексеевичем дату отбытия.

– И когда же?

– На следующей неделе. Но теперь все будет зависеть от этой милой барышни: ведь важно не сдать документы о командировке. Это вообще ничего не значит; важно их принять. И если она их не примет, то я останусь в Союзе Советов ее пленником – навсегда!

– На вашем месте, Вальтер, я не тяготился бы подобном пленом!

– О, нет! Втайне я желаю его, и моя любовь к родине входит в тягчайшее противоречие с этим моим ужасным, страшным тайным желанием!

Вальтер достал из кармана пиджака портсигар, почти в точности такой же, как подарил Константину Алексеевичу брат во время их последней встречи. Косте даже подумалось, что он из той самой серии, но он не успел разглядеть рисунка на крышке: раскрыв портсигар, немец протянул его собеседнику. Константин Алексеевич машинально взял папиросу. Достав свою, немец постучал о край высокой пепельницы на узкой ножке, стоявшей по левую сторону дивана, вытряхивая из мундштука табачные крошки.

– Не хочу давать советы, – произнес Константин Алексеевич, критически рассматривая папиросу, – но стоит ли закуривать до обеда? Тем более, что уже третий час.

– Почему не стоит? – удивленно спросил Вальтер?

– Тому есть несколько причин, – глубокомысленно изрек Константин Алексеевич. – Во-первых, сегодня еще никто не курил в приемной, чувствуете, какой воздух? И пепельница чистая. Мы атмосферу неизбежно испортим. Во-вторых, если мы закурим, милое создание, от которого зависит ваша судьба, может расчихаться и вообще увянуть. Ну, и в-третьих, курить после обеда приятнее, чем до. Насколько я могу судить, Борис вряд ли сможет уделить нам время. Бог весть, что ему сейчас наговорит Серго. Давайте не будем его ждать и пойдемте обедать!