Грегорианец. Четвёртый

После этих слов пожилой грегорианский дворянин вручил сыну свой палаш, прозрачный носитель-карту с посланием, нежно расцеловал парнишку в обе щеки и благословил.

При выходе из рабочего кабинета отца, совместившего ультра современный дизайн с раритетными элементами мебели и вооружением по стенам, украшенным барельефами битв с инсэктоидами, юноша встретил свою мать. Прощание с которой длилось дольше и гораздо нежнее, чем с хозяином отчего дома, не потому, что глава не любил сына, который стал единственным детищем, а потому что Лау Дартин-старший мужчина и счёл бы недостойным дать волю своим чувствам, тогда как госпожа Дартин всё таки женщина и мать. Она горько плакала, и нужно признать, к чести Лау Дартина-младшего, что, как ни старался он сохранить выдержку, достойную будущего Клерика императорского легиона, чувства одолели, и он пролил немного мужских, точнее юношеских слёз, которые ему удалось, и то с большим трудом, спрятать только наполовину.

В тот же день юноша пустился в путь, покорять имперскую столицу, со всеми подарками, состоявшими, главным из которых счёл послание на носителе для Лау Вельера. Советы, понятно, не в счёт. Снабжённый таким внушительным напутствием, Лау Дартин как телесно, так и духовно точь-в-точь походил на героя, юношу и воина неясной принадлежности, с которым мы его столь удачно сравнили, когда долг рассказчика заставил нас набросать его портрет. Молодой благородный каждую улыбку принимал за оскорбление, а весёлый ухмыляющийся взгляд за вызов. Поэтому всю дорогу помнил о фамильном палаше, сжимая кулаки не менее десяти раз на день хватался за великолепный эргономичный эфес. И всё же его кулак не раздробил никому физиономию, а палаш не покинул ножен.

Правда, вид злополучного лайтфлая, как и военной куртки странной расцветки и бронирования не раз вызывал улыбку на лицах попадающихся людей, но, так как о исцарапанные борта бился внушительного размера клинок в ножнах, а ещё выше поблёскивали глаза, горевшие не столько гордостью, сколько гневом, прохожие подавляли смех, а если уж весёлость брала верх над осторожностью, старались улыбаться одной половиной лица, словно древние маски. Молодой грегорианец, сохраняя величественность осанки и абсолютный запас запальчивости, добрался до злополучного космопорта, где предстояло запастись сертификатом для беспрепятственного перелёта на столичную планету и далее в столицу Гранж, одноимённой империи Гранжир.

Но у самых ворот «Преданного Клерика», сходя с лайтфлая остался без внимания хозяина бара, администратора или техперсонала, которые должны определить транспорт в свободную ячейку стоянки, Лау Дартин в открытой панорамном окне второго этажа приметил благородного высокого роста и серьёзного вида. Человек этот, с лицом надменным и неприветливым, что-то говорил двум спутникам, что, казалось, уважительно и с почтением слушали его.

Юноша, по обыкновению, сразу же предположил, что речь идёт о нем, и напрягся, пытаясь услышать речь. На этот раз он не ошибся или ошибся только отчасти, ведь говорили не о нем, а о его боевом лайтфлае. Незнакомец, по-видимому, перечислял все достоинства, а так как слушатели, как я уже упоминал, относились к нему весьма почтительно, то разражались хохотом при каждом слове благородного оратора.

Принимая во внимание, что даже лёгкой улыбки уже достаточно для выведения из себя нашего героя, нетрудно представить, какое действие произвели на него столь бурные проявления веселья. Лау Дартин, прежде всего захотел рассмотреть физиономию наглеца, позволившего себе издеваться над ним. Он вцепился гордым взглядом в незнакомца и увидел человека лет сорока, с черными проницательными глазами, бледным лицом, крупным носом и черными, весьма тщательно подстриженными усами. Одетый в лёгкий нейроскафандр и неизменный атрибут всех без исключения благородных – плащ. Заметил лампасы бордового цвета, без всякой вычурной отделки. Всё хотя и новое, всё же сильно потрёпано, как те самые дорожные вещи, долгое время не подвергающиеся молекулярной или нано-очистке. Грегорианец всё уловил с быстротой тончайшего наблюдателя, возможно, также подчиняясь инстинкту, подсказывавшему ему, что этот человек сыграет значительную роль в его жизни.

Итак, в то самое мгновение, когда Лау Дартин остановил свой взгляд на человеке, тот отпустил по адресу боевого лайтфлая одно из своих самых изощренных и глубокомысленных замечаний. Слушатели разразились смехом, и по лицу говорившего скользнуло, явно вопреки обычному, бледное подобие улыбки. На этот раз не могло быть сомнений: Лау Дартину несомненно нанесли настоящее оскорбление.

Преисполненный этого сознания, он надвинул на глаза тактический монокуляр и, стараясь подражать придворным манерам, которые подметил у знатных путешественников, шагнул вперёд, схватившись одной рукой за эфес палаша и подбоченясь другой. К сожалению, гнев с каждым мгновением усиливался и ослеплял парня все больше и больше. В результате, вместо гордых и высокомерных фраз, в которые собирался облечь свой вызов, оказался в состоянии произнести лишь несколько грубых слов, сопровождавшихся азартной, неконтролируемой, обидной жестикуляцией.

– Эй, уважаемый! – заорал он. – Вы! Да, вы, надменный придурок у окна! Пояснить причину веселья не желаете? Огласите, и мы обхохочемся вместе! Или стесняетесь?

Благородный бледнолицый медленно перевёл взгляд с лайтфлая на наглеца-оратора. Казалось, он не сразу понял, что это к нему обращены столь непрогнозируемые жесты и упреки. Затем, когда у него уже не могло оставаться сомнений, брови слегка нахмурились, и он, после довольно продолжительной паузы, ответил тоном, полным непередаваемой иронии и надменности:

– Я с вами не разговаривал, – отмахнулся тот. – Вали, или огребёшь на сухарики!

– Парадоксально, а я разговариваю с вами! – воскликнул юноша, возмущенный этой смесью наглости и изысканности, учтивости и презрения. – Рога давно не обламывал? Надеешься на усиливающие импланты? Эй уродец!

Незнакомец ещё несколько мгновений не сводил глаз с Дартина, а затем, исчезнув, возник на входе в отель, что занимал верхние этажи бара, и остановился в двух шагах от юноши, прямо против объекта спора, лайтфлая. Спокойствие и насмешливое выражение лица еще усилили веселость его собеседников, продолжавших наблюдение из окна.

Грегорианец при его приближении вытащил палаш из ножен на несколько сантиметров, демонстрируя хорошо отточенный метал, на молекулярном уровне.

– Этот транспорт задумывался таким или, вернее, его нашли на ближайшей свалке, и после неудачно отремонтирован, – продолжал незнакомец, обращаясь к слушателям, оставшимся у окна, и словно не замечая раздражения Дартина, несмотря на то, что молодой грегорианец стоял между ним и его собеседниками. – Цвет, весьма распространенный в растительном мире, и мире ржавчины, до сих пор редко отмечался у боевых машин.

– Слышь? Ты не на столичной планете. Ржёшь над экипировкой, баблом своим сверкая! – воскликнул в бешенстве истинный грегорианец. – У тебя хоть мужество имеется?

– Уважаемый, смеюсь я, крайне редко, – произнес незнакомец учтиво и одновременно снисходительно. – Вы могли бы заметить это по выражению моего лица. Но я надеюсь сохранить за собой право смеяться, когда захочется. А насчёт бобла и нейроимплантов… Хм…

– В таком случае, я, – невозмутимо продолжил Дартин, – возражу, резко и мучительно, и заткну смех в пасть, когда я этого не желаю!

– Да ладно? Так всё серьёзно? Я вроде не грубил особо, – переспросил незнакомец еще более спокойным тоном. – Что ж, это вполне справедливое замечание безбашенного юнца.

И, повернувшись на каблуках, он направился к транспортной площадке периметра отеля, у которых наш парень, еще подъезжая по гравинаправляющей артерии, успел заметить свежий флайтвариор, готовый сорваться в путь.

Но не такой натуры Лау Дартин, чтобы отпустить человека, имевшего дерзость насмехаться над ним. Он полностью вытащил палаш из ножен и бросился за обидчиком, крича ему вслед:

– Развернись сучара, обернитесь-ка, уважаемый, чтобы мне не пришлось ударить вас сзади! Некрасиво получится и меня не оправдают на комитетах собраний старших!