Страница 8 из 10
Только сейчас, стоя на этом холме, она вдруг начала осознавать то, что сейчас произошло. А произошло страшное: ее разлучили с Макарушкой. Да, для нее, молоденькой неопытной девчонки этот солидный бородатый мужик был просто Макарушкой, любимым и самым дорогим на свете человеком.
Это началось, наверное, с того момента, как он подобрал ее, замерзающую, в том искрящемся белоснежном лесу. Нет, наверное, чуть позже. Когда стыдливо спрятала под одеяло от мужского взгляда свои худые ноги с еще по-детски торчащими коленками. Да, наверное. Щеки тогда так и зарделись ярким румянцем. Хорошо, что Макар Савич не заметил, быстро вышел из комнаты.
Не поехала она тогда к тетке своей, а осталась тут, на хуторе.
Два года она живет с ним и с Федькой в одном доме. Почти не разговаривают. Да особо и некогда разговаривать-то. Дел много, у каждого свои обязанности.
Только теперь Любаша поняла, кем для нее стал этот угрюмый неразговорчивый человек. Он стал частью ее самой. И вот теперь словно отрезают от нее половину. Половину ее тела, жизни, души. А как жить, разрезанной наполовину?
Любаша еще раз взглянула вниз. Пыль на дороге уже осела, словно и не было ничего. По-летнему светило солнце, порхали бабочки. К чему это все? Ведь жизнь закончилась.
2
Бесконечно долго тянулись страшные военные годы. Прощание, проводы, слезы, холод, постоянное ожидание непоправимых вестей с фронта, животный страх при виде почтальона и неимоверная радость от родных слов, написанных обычным простым карандашом на листочке бумаги…
Любаша ехала в телеге, умело держа в руках поводья. Буян, единственный конь, оставшийся на конюшне, спокойно шел по знакомой дороге.
Да, теперь Любаше все приходилось делать самой. Федор все-таки добился отправки на фронт. Хоть и инвалид, не смог усидеть дома. Уговорил военкома.
За все это время от Макара Савича пришло только одно письмо. Осенью сорок первого. Писал, чтобы не волновались за него, что воюет. С Пашкой вместе. Короткое было письмо, но Любаша все его перечитывала, каждую буковку запомнила. Вот, вроде, и никаких ласковых слов не написал, а таким теплом веет.
Потом на Пашку похоронка пришла. Любаша, хоть и не знала его толком, а жаль парня. Сынок у него только перед войной родился. Андрейкой, вроде бы, назвали. А у Таси после этого молоко пропало. Кормить мальчонку нечем стало. Вот и пришла она к Любаше за молоком. Так и договорились. То она приходила, то Любаша к ней относила. Ей-то нетрудно. А помогать друг дружке надо. Сейчас всем нелегко.
А мальчонка забавный такой! Любаша улыбнулась, вспомнив, как однажды Тася попросила ее подержать малыша на руках, пока молоко переливала. Улыбается ей, ручонками машет, лопочет что-то. Маленький такой, а, вроде бы, все понимает. Любаша даже подумала – вот бы у нее появился такой малыш. Она бы его так любила…
Мысли опять переключились на Макара Савича. Где он сейчас? Жив ли? Любаше стало не по себе. Она потуже натянула поводья и цокнула языком: «Эй, Буянушка, поедем шибче! А то что-то мы задержались, молоко скиснет…»
Макар Савич
1
Заканчивалась весна сорок пятого. Солдаты возвращались с войны. Кто – домой, кто – в неизвестность…
Макар Савич сидел с закрытыми глазами, прижавшись лбом к прохладному стеклу вагонного окошка. Он думал. О многом надо было подумать. Куда он едет? К кому? Ждут ли его в его родном доме?
Почему-то вспомнилась мать. Захотелось вдруг прижаться к ней, почувствовать родной теплый запах детства. Он теперь все больше вспоминал не минуты их расставанья, не тот истошный крик матери, который будил его по ночам долгие годы. Макар Савич старался припомнить каждое слово, которое говорил ему отец при их последней встрече. А говорил он тогда об их семье. Обида и злость на отца застилала глаза и притупляла слух. Дорого бы сейчас отдал Макар Савич за то, чтобы этот разговор повторился. Хотя бы в памяти. На многое из того, о чем говорил тогда отец, он сейчас ответил бы по-другому. Совсем по-другому.
Семья. Для отца тогда это было смыслом жизни. Он все делал для того, чтобы сохранить свою семью, удержать сына от роковых ошибок. Не понял Макар этого тогда. Ох, как не понял… И в тот последний вечер отец больше говорил о его, Макара, новой семье, которая обязательно должна была появиться в его жизни. А как же без семьи? Это – основа всего! Так говорил отец, но Макар только ухмылялся. Зачем ему семья? Обуза! Комсомол, колхоз – вот его жизнь! А семья, само собой, будет. Но это – не самое главное в жизни!
И что? Так бобылем и прожил. Только с лошадьми общий язык и нашел!
– Эх, – от тягостных воспоминаний заныла рука.
Макар Савич погладил торчащий в рукаве остаток предплечья. Больше трех лет прошло после ампутации, а ноет и болит, как живая. Чувствует ее Макар Савич, видно, никак не может смириться с тем, что инвалид он теперь.
– Эх-хе-хе, – он приоткрыл глаза. За окном мелькали деревья, столбы со струящимися проводами. Тяжело вздохнул и откинулся к стенке вагона.
«И куда еду? Зачем?» – опять поползли тревожные мысли.
Тогда, в сорок первом, после ранения он больше полугода промаялся по госпиталям. Никак рана не заживала. Да и сейчас дает о себе знать, а тогда хотели вовсе всю руку ампутировать. Но обошлось, слава Богу.
Домой возвращаться он не мог. Не хотел.
Пошел тогда к начальнику госпиталя и попросил остаться. Кем угодно готов быть. Хоть и калека, но не старый ведь еще. Силы есть. Приноровился управляться одной рукой.
«Хороший был человек, Василий Семенович», – ухмыльнулся Макар Савич, вспоминая всепонимающий взгляд сурового подполковника, скользнувший по его глазам, и остановившийся на пустом рукаве, заправленном за пояс гимнастерки.
Так и остался он там до конца войны, желая скорейшего ее завершения и больше всего на свете боясь этого момента.
Кто ждал его в родном хуторе? Из писем Любаши он знал, что Федор ушел на фронт. Жив ли? Конь Буян, старый друг! Почему-то Макар Савич был твердо уверен, что Буян ждет его. А как же? Друзья должны держаться вместе. Любаша…
Макар Савич упорно старался отогнать от себя мысли о ней. На письма не отвечал. Он еще по осени, в самом начале войны, написал им, чтобы не беспокоились о нем, не волновались. Любаша ответила. А он не стал. Ни к чему! Потом еще несколько писем получил. Из них узнал, что Пашку, односельчанина и дружка его фронтового, убили. Он-то все-таки думал, надеялся, что обойдется: без вести пропавший – еще не мертвый. А раз похоронка, то значит – все!
Любаша… Не ее ли он видел на том холме у старой березы, когда тронулся обоз, увозивший их на войну? Фигурка, вроде бы, знакомая. Да мало ли девушек провожало в тот день своих мужиков?
Во, надумал чего? Он что – ее мужик, что ли? Кто он, и кто она? Девчонка совсем! Пигалица! Ан, нет, все же она там была! Как пить дать, она! Макар Савич даже ухмыльнулся в усы.
И тут он вдруг представил себя и Любашу за столом с самоваром. А рядом на лавке детишки. Много детишек. Розовощекие, сытые, степенные с виду. А сами так и норовят поегозить под столом, чтобы отец не видел. Отец…
Макар Савич снова поморщился от боли в руке. Пятый десяток уже, какой там отец… А все ж таки семья! Может, в этом и есть настоящее счастье-то?
С этими мыслями он задремал.
2
Поезд медленно приближался к станции. Макар Савич стоял около двери с вещевым мешком за плечами. Мимо проплывали знакомые с детства места. Война почти не тронула этот пейзаж. Вспомнилось, как еще пацанами прибегали сюда смотреть на мелькающие огоньки проносящихся мимо поездов.
Небольшая площадь перед серым зданием вокзала встретила серой угрюмостью послевоенного времени вперемешку с приподнятым настроением возвращающихся с этой страшной войны уставших людей.
Макар Савич присел на большой камень, служивший здешним пассажирам скамейкой, и достал мешочек с махоркой.