Страница 13 из 128
Лобенхоффер громко щелкнул каблуками, отдал честь и вышел, как человек, отправляющийся на гильотину, что было недалеко от истины. Ходили слухи, что русские собрали многомиллионную армию на советской линии фронта, готовясь к неизбежному немецкому вторжению. Пакт о ненападении был ничем иным, как тактикой затяжек и проволочек с обеих сторон, которые тем временем собирали людей и готовили технику к тому, что неизбежно должно было стать кровавой бойней.
Ван Хельсинг услышал удаляющиеся шаги капитана, спускавшегося по ступеням лестницы, а затем чихающий мотор его штатной машины и стучащий шум двигателя, когда тот уехал навстречу своей мрачной судьбе.
Рейкель повернулся к оставшимся.
«Как я уже сказал, я проинформирован о гнусных действиях террористов в вашем регионе». Он осмотрел каждого, пока говорил это: «Никто из вас, конечно, ничего не знает об этих действиях сопротивления».
«Нам ничего неизвестно», заявил мэр Мурешану. «Мы сделали всё, что было в наших силах, чтобы их остановить. Но…»
Мэр пожал плечами, и этот его жест был самым европейским. Он красноречивее всего говорил о многом.
«Всё», подтвердил генерал Сучиу.
«А зачем вам делать что-то еще?» Губы Рейкеля сложились в нечто отдаленно похожее, как показалось Ван Хельсингу, на улыбку. Рейкель положил обе руки за спину и закинул голову вверх.
«Позвольте мне разъяснить вам мои взгляды на войну», начал Рейкель. Ван Хельсинг узнал позу человека, собирающегося прочитать им лекцию, которую он раньше уже читал и другим. «Они отличаются от той теории войны, которую преподают в наших военных академиях. От благородства на поле боя. От этого самого пресловутого кодекса благородного солдата. Я учился в Гейдельберге и слышал всю эту романтическую философию войны и впитал ее в себя, как и любой молоденький курсант.
Но затем я испытал эти теории на практике. В Варшаве. И они потерпели полный крах. Да, они полностью провалились».
Рейкель подошел к открытой арке и, небрежно махнув рукой, дал какой-то сигнал своим людям внизу. Он продолжил говорить тем, кто находился в зале, стоя к ним спиной, и настолько тихими были его слова, что собравшимся приходилось напрягать слух, чтобы их разобрать, а священник даже выступил вперед и приложил руку к уху.
«Польша в корне изменила мое мнение об этих теориях. Я понял, что это все концепции прошлого, девятнадцатого века, которым суждено умереть на современном театре военных действий. То, как я пришел к этому пересмотру своих взглядов, для вас значения не имеет. Важна сама идея».
На площади раздался какой-то шум и волнение. Протестующие крики, звуки драки, вопли и вой от страха. Ван Хельсинг вынужден был сдержаться, чтобы не броситься вперед и не посмотреть, в чем дело. Ему было видно, что и другие члены городского совета также боролись с этим искушением.
Рейкель повернулся к ним лицом.
«Тотальная война. Невозможно выиграть, если вы будете притворяться, что война — это не что иное, как бойня. Тот, кто убивает больше всех — побеждает. Никаких оговорок и предостережений. Никакой пощады. Неожиданно и безжалостно. Понимаете?»
Мэр кивнул, но Ван Хельсингу было видно, что на самом деле он не совсем понимает, о чем речь. Генерал Сучиу и Чиорян последовали примеру мэра. Ван Хельсинг не увидел причин реагировать и попытался пробраться к открытой арке. Рейкель не дал ему это сделать, перекрыв профессору путь, и на лице его вновь показалась та самая тонкая улыбка.
«Например, вот это ваше сопротивление», продолжил он лекторским тоном. «В конечном итоге оно окажется тщетным и обойдется вашему народу дороже, чем он мог бы обойтись. Вопрос в том, как дать ему это понять. Быстро. С наибольшей эффективностью».
Он махнул рукой в сторону арки, как какой-то официант, предлагающий сесть за стол, приглашая всех пятерых мужчин подойти вперед и взглянуть на площадь внизу. И тут они увидели, как эсэсовцы сгоняют людей с площади и выстраивают их вдоль стен окружавших площадь зданий.
«Что все это значит—?», начал было мэр Мурешану, но был остановлен Рейкелем, заставившим его замолчать поднятием руки. После чего нацист повернулся к Чиоряну:
«Констебль, назовите мне любое число от единицы до десяти».
Ван Хельсинг почувствовал, словно в зале вдруг стало холодно, а в груди его образовалась какая-то тяжесть. Чиорян был застигнут врасплох.
«Мне, эээ…, что-то ничего в голову не приходит». Он по природе своей был вообще-то копуном-тугодумом, и уж ни в коем случае его нельзя было назвать молниеносно сообразительным. А тут его еще вдобавок парализовал внезапный страх.
Рейкель пожал плечами, как будто этот ответ не имел никакого значения, и повернулся к отцу Петреску. «Тогда вы, г-н священник. Люди вашей сферы деятельности любят числа — Святая Троица, десять заповедей, семь смертных грехов… Число, пожалуйста».
Священник соображал чуть быстрее констебля: «Я знаю, вы и вам подобные презираете все религии, кроме вашего бога — Гитлера. Но я не потерплю никаких издевательств над моей верой».
Отец Петреску выпрямился, выпятив грудь, как будто он отважно стоял у стенки перед растрельной командой. Священники, подумал Ван Хельсинг, всегда пытались стать святыми, желательно мертвыми.
Несмотря на свои дурные предчувствия, Ван Хельсинг неожиданно для себя самого вдруг обнаружил, что шагнул вперед, к нацистскому майору, взглянув ему прямо в глаза.
«Не знаю, что вы задумали, майор», сказал Ван Хельсинг, «но мы не станем играть в ваши игры».
«Возможно, у вас нет выбора». Глаза у майора заблестели от неожиданного задора. Он наконец-то нашел себе достойного соперника.
«У нас всегда есть выбор, майор», ответил Ван Хельсинг немцу на его родном языке.
«Вы говорите по-немецки? Ну конечно же. Вы же голландец. Мы же одной, родственной крови, не так ли?»
«Общего у нас с вами, майор, не больше, чем у червя и яблока, которое он заражает».
Глаза нациста погасли: «Вы, мой голландский друг, это вы назовете мне число».
«А если я откажусь?»
«Вы слышали об индийских кроватях с гвоздями? У меня имеется вариант этого трюка, который я буду рад вам продемонстрировать».
Ван Хельсинг почувствовал, как в душу его с обнаженными когтями заползает жуткий страх.
…………………………
Что делать? Что делать? Люсиль была в отчаянии, в голове у нее вихрем проносились мириады ответов. Она может броситься на площадь, спасать отца. Но между ней и им столько всех этих вооруженных до зубов людей. А у нее только один пистолет. Должно быть что-то такое, что она все же могла сделать. Что-то должно быть!
Она порылась в карманах брюк и вынула пригоршню монет, быстро их перебрав. Сколько человек находилось в мэрии? Пять. Она отобрала пять монет, достоинством в один, пять, десять, двадцать и пятьдесят леев.
Сунув оставшуюся часть мелочи обратно в карман, она положила эти пять монет на цементный пол у своих ног. Зная, что у нее нет ни должного могущества, ни опыта на то, чтобы защитить всех в мэрии, она обозначила своего отца монеткой в 50 леев.
Проведя костяшками кулачка по торчавшему гвоздю, она немного подождала, пока порез не наполнится кровью. Сначала она поцеловала пятьдесят леев, а затем прижала кровавую ранку к поверхности монетки и положила ее на пол. Бормоча защитное заклинание на ломаном португальском языке, она нарисовала кровью круг вокруг монеты. Ей потребовалось несколько попыток, так как порез не был глубоким. В мысли ее вселились сомнения, когда она читала заклинание, надеясь, что она правильно его запомнила.
Когда Люсиль была в Бразилии, она обучилась там магии макумба, у Верховной жрицы Сантерии. Похоже, это была единственная белая магия, которой владела эта очень старая женщина, за исключением разве что некоторых любовных заклинаний, и она могла обернуться самыми плачевными и ужасными последствиями, если заказчик чем-то прогневал эту раздражительную и колючую ведьму. Люсиль лично была свидетельницей таких ужасающих результатов.