Страница 52 из 60
Ох-х… Нет-нет, я не прошу передышки – давай, давай, гадёныш! Значит, ты ни в коем случае не намекаешь, что вот если бы как-то поторопить их с исходом, ты только имел в виду, что вот если бы вдруг так судьба распорядилась. Гад! гад! Боже, как же ты пролез-то в меня? Ах ты! Ну-ну… Не буду ругаться… продолжай. Стало быть, по-твоему – это нормально. Поколение родителей удобряет собой почву для поколения детей. И так – бесконечно. Закон жизни. Закон природы… Выходит, я настолько беспомощен в этой жизни, что могу укрепиться в ней лишь на костях родителей? На костях мамы? отца? Боже ж ты мой… Гнусь, гнусь какая. Боже ж ты мой! Гнусь, гнусь-то какая!!»
Расчёт Табунова оказался верен – после диалога с монстром его душу долго и тяжело рвало. Отвращение к самому себе ещё долго не отпускало его, чему способствовала, вероятно, и та профилактика, которой он буквально изнасиловал себя после исхода блевотины. Он заставил себя произвести ещё один расчёт: сумел бы он вынести победу монстра? Предусмотрев максимум минусов, он вывел за знаком равенства – «нет, не сумел бы». Не сумел бы забыть и уж тем более простить себе, что, пусть даже и в мыслях, торопил родителей туда. Здание, выстроенное на фундаменте из родных костей, представлялось Табунов проклятым и оттого хлипким.
… Табунов встал со скамейки и продолжил свою прогулку по Дерибасовой.
Окна, окна, окна… он уже давно не заглядывал сквозь их стекла, он давно уж смотрелся в них. Зеркала, зеркала, зеркала… Отражали они с беспощадной добросовестностью – за зеркальный Табунов был настолько страшен, что его оригинал поспешил бросить на чашечку весов ещё одну гирьку. Стрелка вздрогнула, поползла и вот теперь, кажется, уже окончательно упёрлась в отметку «З» – акция «Зимнякова» принималась к исполнению.
Родовое гнездо клана Табуновых предстояло строить на костях чужих.
Один гад умер.
Да здравствует гад иной!!
10 руб. 50 коп. Обрушение дворца
Дверь открыла Софья Абрамовна. А кто ещё, собственно, мог открыть?
Позвонил-то он правильно, в полном соответствии с инструкцией хозяйки –два раза.
– Проходите, будьте как дома, Виктор. Как пляж? Ах, вы ещё не посетили наш пляж? Променад опробывали? Ну и прекрасно. Гулять, знаете, это я вам скажу, тоже искусство. Вот мы с Яков Семёнычем… Ну да ладно, я потом вам расскажу, как мы гуляли с Яков Семёнычем, сейчас вы слишком смотрите на меня с усталым видом. Одесса, я вам скажу – ещё та девочка, с ней кто угодно устанет. Пойдёмте, я покажу вам то, без чего нормальному человеку нигде. Вот эта дверь – туалет. Вот наш выключатель. Только, пожалуйста, я вас таки очень, очень прошу, не перепутайте с чужими, вы уже знаете, что у нас за соседи. А эта дверь – в ванную, здесь вы можете умываться, помыть ноги – вот, я показываю, где висит наш тазик. Запомнили? Синенький, с выщербленным краешком. И выключатель тут тоже запомните, как и у туалета – второй сверху. Запомнили? Второй сверху, непременно второй! А теперь пойдёмте, я постелю вам, потом вы умоетесь и приметесь отдыхать. Ну? Как вам понравился наш город?
Софья Абрамовна говорила, а сама настороженно, бдительно бросала взгляды то на кухню, то на открывающиеся и закрывающиеся двери, через которые в коридор проникали звуки самого разного свойства: плач ребёнка, грохот музыки, голос телевизионного диктора, гудение пылесоса. Из кухни, а иногда и из приоткрытой комнатной двери на Табунова падали мало сказать неприветливые – неприязненные взгляды, и он их прекрасно понимал. Если бы он сам варился в такой каше, то вряд ли бы радовался каждому новому пшену. Тем более что Софья Абрамовна, по всему видать, не новичок в своём деле. «Да, бабка, – подумал Табунов, – я не удивлюсь, если вскорости вместо борща в унитаз сольют тебя саму. А всё-таки правильно я решил – приходить только на ночь. А то… Даже не по себе как-то, словно чужое беру. Им и без меня тут весело… Да, только на ночь – переспать и…»
Перед сном Табунов решил взглянуть на ночную Дерибасовскую. Он подошёл к единственному в комнате окну и… неожиданно уткнулся взглядом в двор – тесный, мрачный колодцеобразный задний двор. Образующие его стены, поставленные в каре, были напрочь лишены не только мало-мальских украшений, но даже извести; голые, затёртые лишь цементом, они серо смотрели друг на друга разбросанными то там, то сям окнами. Пробивали их явно много позже строительства дома, вероятнее всего – во времена революционных уплотнений, когда в роскошный зал какого-нибудь аристократа или купца первой гильдии вдруг чудесно впихивался десяток пролетарских комнат.
А ведь это был дом, который несколько часов назад восхитил Табунова!
Когда Софья Абрамовна ещё издали гордо показала, куда она ведёт постояльца, Табунов даже присвистнул. Вероятно, постройки прошлого века, дом стоял необыкновенно нарядный, весь в прекрасной лепке, с барельефом на фронтоне. Маленький зелёный купол венчала скульптура – некто крылатый парил с вознесёнными к небу руками, и плывущие над ним облака делали его совершенно живым. По всему видать, недавно отреставрированное, здание сверкало стёклами сводчатых стройных окон, и фасад его белел, голубел и золотился. Красота!
В тот миг Табунов почувствовал себя польщённым – ему ещё не доводилось жить в архитектурном памятнике, стоящем к тому же в самом центре
Одессы, на её главной знаменитой улице – Дерибасовской.
А затем они с Софьей Абрамовной зашли в подъезд дворца. И дворец – рухнул… Рухнул в глазах Табунова. Софья Абрамовна, не замечая летящих обломков, обругала неработающий лифт («Временно, Виктор, завтра… максимум через неделю-две обещали исправить!») и закряхтела по лестнице.
Мраморные ступени той под миллионами (миллиардами?) шагов утеряли не только свой первородный цвет, но и форму. Всюду в глаза лезла насквозь прокопчённая явно вековой пылью извёстка, старчески грязная паутина съедала углы, трещины в стенах зияли угрозой и недвусмысленным пророчеством.
Но и это оказалось ещё не всё. Дворцу предстояло рухнуть ещё раз, когда
Софья Абрамовна остановилась у двери в квартиру, и Табунов узрел рядом с косяком штук десять-пятнадцать разномастных кнопок от звонков…
– Виктор, вы уже в постели? – одновременно с деликатным стуком в дверь
раздался дребезжащий от натренированного десятилетиями такта голос Софьи Абрамовны.
– Да-да, уже,– откликнулся Табунов, и разложенное кресло-кровать со скрипом и ёканьем в натруженных пружинах, словно в селезёнке старого мерина, присело под его телом.
Отвернувшись к стене, он ещё некоторое время слушал, как со вкусом кряхтит, укладываясь рядом со своим стариком, хозяйка, как продолжает свою коммунальную жизнь коридор. Табунов зевнул и, чувствуя, что вот-вот заснёт, подумал: «Первый день из четырнадцати – есть… Два рубля в сутки, конечно, разбой, но ведь не два пятьдесят, и не три, как было вначале… Одно слово – Дерибасовская … Дери… Вот и дерут… басом».
Рубль 11
Век XXI, десятые
Казаки шпор не носят
11 руб. 10 коп. Можно, но нельзя
Как мир меняется,
И как я сам меняюсь.
(Николай Заболоцкий)
«…Дерибасовская… Дери… Вот и дерут… басом».
– Тэкс-тэкс-тэкс…
– Вот тебе и текст-текст-текст, Любавушка… Знаешь, после того, что случилось в Одессе, особенно в Доме профсоюзов* – нелегко читать такой текст об этом чудесном городе. Есть знаменитая песня «Ах, Одесса, ты знала много горя» – вот и ещё одно горе легло в скорбную копилку шебутного, бесшабашного, ужасно меркантильного – и одновременно широкого душой, искрящегося юмором и неуёмной жаждой жизни – притом хорошей жизни! – южного города. Душу его сейчас смяли, скомкали, но… Я уверен, Одесса – справится! И ещё спляшет на похоронах тех, кто сотворил с ней такое. И споёт «Живи, Одесса, не умирай!»