Страница 51 из 60
– ?!
– А шо такое? Где один поместится, там и другой уместится. Вы ж для меня что дети! Беспризорные. Ходят, бродят по Дерибасовской, как неприкаянные… Вы ведь не будете возражать, Виктор, если я таки найду напарника вам? Ну да. Я так и ожидала. Зачем вам возражать, вдвоём веселее, на пляж нескучно будете ходить. Да и вообще…
И она принялась развивать свою мысль о неоспоримых преимуществах отдыха с компаньоном, нежели отдыха в одиночку, но Табунов уже почти не слушал. Он понял: запланированного уединения здесь не получится. Хотя… Хотя всё в его силах: напарника можно просто-напросто вежливо проигнорировать, а в этот райский уголок с двумя хозяевами и двумя квартирантами на пятнадцати квадратных метрах он станет приходить лишь на ночь – часам к одиннадцати, а уходить сразу же после утренних водных процедур – на процедуры морские. То есть жить в летней Одессе можно и на пляже, а ночевать приходить сюда. К тому же, никто не вправе запретить ему сделать попытку найти другое пристанище.
Оставить сейчас здесь свою спортивную сумку с вещами. Пойти пообедать
где-нибудь, да и пройтись ещё раз по знакомому маршруту – этаким лёгким
прогулочным шагом, с беззаботцей в душе (какая-никакая, а крыша над головой у него теперь есть). Когда вариант уже есть – другой легче наклёвывается. Это как с деньгами, которые чаще всего – к деньгам.
10 руб. 30 коп. Квадратура южной жизни
Так он сделал. Прошёлся раз, пробежался другой, и всё стало предельно
ясно. Говоря языком доминошников – дупль пусто. Сезон отпусков входил в разгар, всё более-менее приличное разобрали ещё месяц назад, а то, что осталось… Подходила цена – не подходило жильё, подходило жильё – не подходила цена. Подходило и жильё, и цена – не подходило количество и качество соседей. Словом, в конце табуновского похода за уединением акции кресла-кровати Софьи Абрамовны возросли неимоверно. Табунов смирился и, от усталости напрочь забыв, что ещё далековато до двадцати трёх часов, отправился, как он машинально выразился, «домой».
Дорогой он думал о том, какой странный народ пришлось ему сегодня наблюдать. По роду своей профессии Табунов привык классифицировать явления, вот и сейчас он шёл и пытался объединить всех встреченных им людей под каким-то одним объясняющим названием. Квартиросдатчики? Квартирные хозяева? Домовладельцы? Нет, многоквартирными домами в стране Советов никто не владел – только квартирами. И то чисто номинально – всем владело государство. Проживающие в лучшем случае являлись ответственными квартиросъёмщиками. А народ он повидал странный, странный… Одни в жаркий сезон пускают квартирантов в свою комнату, а сами ютятся на кухне, другие отдают им свою спальню, третьи для них
лепят из чего попало чуланчик во дворе, четвёртые пытаются сдать коридор, пятые – чуть ли не подвал, тридесятые – наоборот, чуть ли не чердак, в котором летом можно украинский борщ без плиты варить, остальные – как, например, его теперешние хозяева – живут с постояльцами в одной комнате.
Удивительно, как это ему никто не предложил задёшево разделить с ним своё ложе?
Последняя мысль немало развеселила Табунова. Улыбаясь, он похмыкал себе под нос, даже сценку представил, вспомнив по сему случаю анекдот – и, много ль человеку надо, настроение его заметно улучшилось. Не всё оказалось так плохо, как ему казалось!
Да, подумал он весело, небось, послушал бы кто-нибудь меня, да и воскликнул в экстазе – ах, альтруисты! Последним квадратным метром жилплощади со своим ближним делятся! Квадратура. Квадрат-ура! А я бы ему: за этот последний квадратный метр они дерут от двух до трёх рублей. В сутки! А если рублей у человека в достатке, да комната отдельная со всеми персональными удобствами – так и все пять. Разумеется, с одного человека. Ну-ка, ну-ка, пять да двадцать, да на три, положим человека – четыреста пятьдесят рэ в месяц. Вот и весь тебе альтруизм…
Усмехаясь, Табунов повёл взглядом вокруг себя – старинная архитектура,
лепнина, маски под карнизами, и – окна, окна, окна. За сколькими из них живут гостиничным укладом? Спешат урвать у жизни кусочек. Рубль к рублику, трёшка к трёшке, а их всё равно не хватает – вода водой… А в комнатёнке Софьи Абрамовны и Якова Семёныча, небось, ещё и внучок прописан. Да ведь непременно прописан! Не для себя же старики на пороге в туда с обменом суетятся. Да и они ли суетятся? Небось, родители внучка спохватились, приговорили уже папашу с мамашей, о наследстве хлопочут. Нет, разумеется, они не торопят смерть стариков, они даже трясутся за их дряхлые души, опасаясь, как бы… ангелы не прилетели за ними раньше, чем сработает квартирный маклер. Как ваше драгоценное, папочка? Не шалит ли сердце, мамочка? А мне сегодня сон приснился ужа-а-снейший! Я прямо в холодном поту проснулась, ах, мамочка!
И вот живут эти сыночки-доченьки, с раннего детства ушибленные коммуналками либо малогабаритными «хрущёвками», живут, убивая в мечтах
оставшиеся дни до зарплаты, живут, постепенно выучиваясь выходить в «межзвёздное пространство» – между звездой коммунизма и звездой на погоне милиционера, живут, надеясь выжить и дожить, успеть и не дать обогнать, иметь и не зависеть, не дать и отнять – живут, чтобы взять всё, чего так не хватает на всех. И берут. Везде, где только берётся.
Окна, окна, окна… За сколькими из них воздух не прокажён мечтой прыгнуть выше головы, пусть даже и отталкиваясь при этом от чьей-то другой, ближайшей головушки? И разве так уж редко таким трамплином становится родная плоть? А сам-то Табунов – не в его ли мозгу время от времени появляется такая мыслишка, которую он с омерзением давил, как ему казалось, а на самом деле только задавливал внутрь. И чем глубже удавалось загнать её, тем неожиданней было место, где мыслишка снова вспучивала его душу. «Вот умрут мать с отцом, – нашёптывал кто-то изнутри, – и дом твой». В такие минуты он видел, как что-то в нём опрокидывалось, и на поверхность, к свету вдруг всплывало такое, о чём ещё недавно он и подозревать-то не мог.
Признавался ли он себе, что всплывал – грязный ядовитый гад, вскормленный отбросами нездоровой жизнедеятельности души человека? Вряд ли. Ибо вслед за тем пришлось бы сознаться и в главном – визиты монстра вовсе не значили, что обитателю глубинных захоронений прискучила донная мертвечина, – отнюдь, он выныривал исключительно на запах тлена, как акула мчится на запах крови.
Увы, признания такого масштаба в нашей жизни чрезвычайно редки…
Надо отдать должное Табунову – на сделку с обитавшим в глуби него гадом он всё же не пошёл (по крайней мере, так ему казалось). Он решил: коли не удаётся загнать его вглубь окончательно и бесповоротно, надо спровоцировать себя большой дозой мерзости – и выблевать всё до капельки. И однажды он решился – и вытащил своего гада на свет божий, и позволил ему громко вышипеть то, что до этого он только нашёптывал, нашипывал – ш-ш-ш…
10 руб. 40 коп. Мрак заговорил
«Так-так, значит, говоришь, что… боже, язык не поворачивается (но я поверну! чем грязнее сейчас, тем легче очиститься потом!)… значит, ты утверждаешь, якобы уход самых родных мне людей, моей матери, моего отца – для меня благо? И что это вовсе не мерзость, не последняя степень морального падения, а всего-навсего природная закономерность – мы рождаем, чтобы продолжиться в детях? Ишь ты, куда завернул. А если без подходцев? Так-так, выходит, гипотетический уход родителей… нет, ты без эвфемизмов, гад, ты прямо давай – смерть родителей даст мне наследство – дом, который… ну-ну, режь, не морщась!.. который можно продать. Тыщ-щ-и эти – тот материальный толчок, без которого так тяжко тебе вырваться из унизительной нужды, из несвободы, из каждодневного унижения тающим временем, что отпущено тебе только раз. Давай-давай, говори: ты любишь… ну же, говори: ты любишь мать с отцом, но они всё равно поздно или рано, но отойдут. Так не лучше ли, если б чуток пораньше?