Страница 19 из 60
4 руб. 20 коп. Кураж дороже денег
В домишке Табуновых, дома, всё было как всегда. Мать со Светкой кулинарничали на кухне, отец в ожидании трапезы лениво просматривал газеты; люстра висела на потолке, коврик лежал на полу, мебель стояла там же, где и утром. Словом, дома всё было как всегда и, странное дело, это почему-то показалось Табунову обидным.
Пока он фыркал под рукомойником во дворе, в доме что-то произошло. Из открытой настежь двери, по-летнему занавешенной от мух и комаров капроновой зелёной сеткой, неслась весёлая ругань отца. Была она выразительна, однако без матюков – при женщинах да и вообще дома отец ругался исключительно в цензурных границах, успешно пользуясь заменителями.
– Ить, кудрить тебя в глаз! Ну, дела-дрова! Витя! Витюха, чтоб тебя! Иди сюда, инженерная твоя душа! От, ет-тишкин-шишкин, а! Коромыслом всем, кто не с нами, в глаз!
– Ну? – откликнулся Табунов-сын. – Чего ты, бать? Опять, небось, вычитал что-то?
– Да иди, иди сюда, логарифм ты ходячий! Слышь, пишут-то чего. Ох-хо-хо-хоньки! Это ж надо!
Табунов-отец не выдержал и выскочил навстречу сыну, потрясая зажатой в кулаке газетой.
– Представляешь, каков сучок! Директор гастронома – миллионер! Ну жук! Жу-ук… Миллионами ворочал, и хоть бы хны. Павлинов держал в своём саду, морда!
Табунов-сын невольно вздрогнул.
– Да ты прочти, прочти! Вот, внизу.
– Прочту, прочту, батя. Потом…
– Эт надо ж, – всё никак не успокаивался Табунов-старший. Миллион! Бешеные деньжищи… Это ж… это ж, Вить, государственного размера деньжищи. И – у одного-единственного человека! Каково, а? Миллион рубликов за… за… Сколько ему лет-то? Так, э-э… – отец зашелестел газетой.– Ага, ну, почти мой ровесник. Значит, миллион разделить на… на…
– Чего это ты чужие деньги делишь? – раздражённо сказал Табунов-сын, выдернув из отцовских рук газету.
– Как это чуж… как это чужие?! – не без лукавинки возмутился Табунов-отец.– Государственные – разве они нам чужие? Государство-то у нас какое? Чему тебя в институтах учили? Правильно, народное. Значит, деньги государственные – деньги народные. А кто ж я? Народ! Выходит, он и из моих украл! Мой миллион!
– Твой, твой, успокойся.
– Мой! А этот торгаш его… того. Вот и выходит, что он при павлинах, при жар-птице, стало быть, а я…
– А ты зато здесь, у себя дома, а он там, за решёткой. Он украл – его поймали. Теперь на всю катушку раскрутят. Могут и расстрелять. Вон как директора Елисеевского в Москве.
– А скольких не поймали? Да и этого – на старости лет прихватили. На финише, так сказать, жизни. Голова-а-тый, видать, мужик. Тут без крепкой соображалки никак…
Во двор выглянула мать.
– Вить, отбери ты у него бога ради газету. Что-нибудь да найдёт. Дались тебе эти жулики, старый. Айдате ужинать, всё на столе уж.
Но и ужин, как того следовало ожидать, прошёл под председательством Табунова-отца. Табунов-сын лишь хмыкал да переглядывался с женой – сколько он себя помнил, статьи, подобные сегодняшней, всегда повергали отца в буйное настроение, в восторг и уныние одновременно. «Умеют же люди!» – восклицал он всякий раз, и было непонятно, чего в этом вскрике простой шофёрской души больше – восхищения перед чужими способностями или сожаления о своих неспособностях.
– Вот ты, Вить, и в октябрятах ходил, и в пионерах, и в комсомольцах. Сейчас вот – партийный! – Табунов-отец даже перестал жевать и поднял со значением над собой вилку – дескать, вслушайтесь только – партийный!
Выдержав паузу, во время которой он не забыл вернуть вилку в жареную картошку и послать новую её порцию в рот, продолжал:
– И десять классов у тебя, и техникум ты закончил, и институт – столько лет на учёбу угрохал. А вот скажи мне, у которого пять классов деревенской задрипанной школишки, ФЗУ, шофёрские курсы, и которого даже в октябрята не взяли… по причине того, что отец мой и твой дед упёртым середняком жил… Вот скажи, сын: почему я, сын пахаря, трудовая косточка, не очень-то… да чё там! Совсем не осуждаю ворюгу того, миллионера-подпольщика? Ну отчего? Ведь и впрямь этот ишак не только в государственном, но и в моем кармане пошуровал. И с моего стола воровал. Я ж в его магазин приходил…
– Да уж, ты приходил, – засмеялась мать.
– Ну ты приходила, Света вон – какая разница? Табуновы приходили! – рассердился Табунов-отец.– Приходили, а там шиш да маленько к шишу. Да и на том шише ещё и обвесят, и обсчитают. А с базы да с чёрного хода… потоком! А?! едрит твою двадцать! Ну вот, скажи, сын: почему ж нет во мне осуждения?
Виктор пожал плечами.
– Ну, плечи-то изображать – высшего образования не надо. Тогда сам скажу, как понимаю, скажу: потому миллионера того не осуждаю, что он – тьфу… вошь. Всего-навсего. А когда вошь силу имеет? Когда она табунами по нам ползёт! Тогда, когда кругом грязища, вонь, когда в дерьме по самые уши сидим…
– Отец! – одёрнула его мать. – За столом находишься или где?
Отец покривился, потёр крепкой корявой ладонью голову.
– Оно, конечно… Извини, Свет, – посмотрел он на невестку, та покраснела, улыбнулась смущенно.
Но остановить отца сегодня не получилось бы и у милиции.
– И вот сидим мы в этом… самом, кругом тиф, а сверху нам рукой делают и косноязычно болтают всякое… Мол, развились мы уже, мол, поднатужьтесь ещё, и ворота земного рая уже вот-вот. Конечно, вот-вот, сами-то они давно уж въехали туда. На нашей трудовой спине. А когда тиф кругом, кому всего легче жить? Воши! Человеку – амба, а ей – раздолье. И хочешь ты того или не очень, а жизнь каждый день лепит из тебя вошь. Да я даже радуюсь, что этот жучара-торгаш нос им так крупно наставил! Им! – Табунов-отец ткнул пальцем вверх. – Им, не мне. Мне от его миллионов всё равно тот же самый шиш оторвался. Или нет, вру, мои гроши, конечно тоже прилипли к его рукам, да я плюю на это! Кураж дороже! Дороже сознание, что пусть не я, но всё ж таки нашёлся человек, который мотанул их вокруг двадцать первого пальца, вывернулся и зажил не так, как ими, – палец Табунова-отца продолжал буравить воздух над его головой, – ими! нам всем! – положено.
4 руб. 30 коп. Ночью тени гуще, а мысли – рельефнее
Опять не спалось. Табунов лежал на спине, силясь удержать себя от очередного желания повернуться на другой бок. Рядом неслышно дышала жена. Простыня, которой они в жару укрывались вместо одеяла, облепила её большой, уже почти восьмимесячный живот. Табунова тянуло прильнуть к этому холмику, послушать, спит ли тот, кто внутри, или… А интересно, если не спит, то чем он может там заниматься? И может ли он уже думать? Мыслить? Да нет, куда ему… Вот пинаться уже умеет, Светка несколько раз давала послушать. Да и о чём ему там думать, в темноте…
Табунов улыбается и, осторожно выпростав руку из-под простыни, бережным касанием гладит живой холм. Горячая упругость встречает его пальцы, Табунов вздыхает, и улыбка ещё долго блуждает по его лицу…
Он ждал сына. Только сына. Это самое «только» сидело в нём так прочно, было оно так самоуверенно, что появись вопреки всему дочка – вопреки отцовской вере, вопреки даже прогнозу ЭВМ, которой командовал приятель Табунова, – отец ощутил бы себя жестоко обманутым человеком. Почему? Да потому что Табунов ждал именно сына. Только сына. Да нет, гонит из себя мелькнувшее сомнение Табунов, конечно, будет сын. Уж кто-кто, а заводская ЭВМ… Ведь несколько раз перепроверили, приятель программы варьировал…
В том, что электронно-вычислительная машина может ошибаться, инженер Табунов Виктор Петрович, 30 лет, образование высшее, склад ума ярко выраженный технократический, – не верил. Впрочем, «верил – не верил» к его случаю подходит мало, если не сказать больше. Табунов предпочитал не верить, а знать. В данном случае он почти наверняка знал, что ошибается не ЭВМ, ошибаются люди, нажимающие на её кнопки. Следовательно….
Следовательно, надо просто ждать. А пока… пока его Светке, Светику, Светланке, Светлячку двадцать восемь, и это будут её первые роды. Вот что его беспокоит, вот на что знания его не распространяются. Знает лишь одно – говорят, будет тяжело, рожать надо бы в двадцать, двадцать два, двадцать три…