Восковые фигуры

Пискунов дрожал от с трудом сдерживаемой ярости. Соседка между тем прошлась по комнатам и слегка скривила рот при виде скудной мебели. Заглянула на кухню, надела висевший на гвоздике фартук и подпоясалась тесемочками.

— Чтобы немного вас отвлечь, милочка, — послышался приторный ее голосок, — я научу вас сейчас готовить варенье из крапивы. Никто не подозревает, как это питательно и вкусно, особенно когда в доме ничего нет. Идите сюда скорее! Да не стойте вы там над кроваткой, после Иисуса Христа никто еще не воскрес из мертвых! Значит так, запоминайте: берется крапива и мелко крошится… — Потянуло чем-то горелым из кухни.

В это время Уилла схватила Пискунова за руку и с силой сжала.

— Милый, тебе не кажется… Или мне почудилось… Произошла разительная перемена: краски жизни заиграли на личике ребенка, затем он зевнул во весь ротик и без всякого перехода ударился в рев, как и всякий уважающий себя младенец, когда он хочет есть и требует положенного.

Соседка была неприятно удивлена таким поворотом событий. При виде кормящей матери, сияющей от счастья, она сдернула фартук и швырнула его в сердцах, буркнув при этом:

— Только голову людям морочат!

И тогда Пискунов, не выдержав, взял нахальную соседку под руку, сжал, как клещами, подвел к дверям и вытолкал кулаком в спину. Не говоря ни слова.

Однако на лестничной площадке, где он очутился, его самого взяли за локоть две мощные фигуры. А соседка процедила сквозь зубы голосом Алексея Гавриловича:

— Вы грубо нарушили предписанные правила, это называется побег из тюрьмы! Со всеми вытекающими отсюда последствиями, весьма печальными для вас!

Пискунов едва дара речи не лишился, однако оттолкнул конвоиров и крикнул, обернувшись, в глубину комнаты:

— Уилла, любимая! Я скоро вернусь! Все будет хорошо…

— Не уверен, что вы вообще вернетесь! — хмуро бросил Алексей Гаврилович — Довольно я с вами нянчился! — Он был сильно зол и чем-то явно озабочен, сел впереди в машину, не раздеваясь, как был, в женском.

Пока ехали, Пискунов пытался оправдаться, ссылаясь на Афанасия Петровича, с которым перед этим они сыграли блицпартию в шахматы под разовый пропуск на выход из тюрьмы, и Афанасий Петрович на этот раз оказался в проигрыше; Пискунов смутно подозревал, что проиграл он сознательно. Так или иначе, формально к нему не придерешься.

— С ним мы еще разберемся! — хмуро отрезал Алексей Гаврилович. — Собственную жену в шахматы проиграл, был такой эпизод.

И всю дорогу больше ни слова, вместо того чтобы, как обычно, трещать без передышки. А Пискунов снова вернулся к тому, чему он только что был свидетелем. О том, что произошло несчастье, узнал, подбегая к дому: женщины кучками стояли у подъезда и судачили на все лады. И хотя оказалось, что ребенок жив, подстилка и мягкое одеяло смягчили удар, он просто потерял сознание, а Уилла начала паниковать, но что-то внушало тревогу: руки не руки, а крошечные ручонки словно не принадлежали живому — матово-белые, без кровинки, с прозрачными пальчиками.

— Кстати, это он и заложил ваших родителей в свое время, — донесся до Пискунова голос Алексея Гавриловича с явным налетом неприязни. И Михаил, медленно внедряясь в смысл этих слов, догадался: он имеет в виду Афанасия Петровича. — Под пыткой, разумеется, раскололся, а иначе ему и самому кое-что грозило… — Нечаянно прорвавшиеся злые интонации наводили на мысль, что отношения между ними обоими складывались не самым лучшим образом.

Вникнуть как следует в это сообщение Пискунов не успел. Раскрылись железные ворота, и машина въехала на тюремный двор.

Оборотень

Алексей Гаврилович, все в том же облике импозантной дамы, с пышным бюстом и довольно впечатляющей нижней частью фигуры (теперь-то уж было ясно, что все эти прелести искусственные), молча пропустил Пискунова вперед и закрыл за ним дверь. А тот, хоть и успел привыкнуть ко всяким метаморфозам и разнообразным его превращениям, все еще находился в легком шоке: с трудом верилось, что сварливая особа, соседка Уиллы, которую он в сердцах кулаком в спину вытолкал вон, — все тот же Алексей Гаврилович. Артист, однако.

Пискунов осмотрелся. Помещение, куда они вошли, служило кабинетом и было обставлено мебелью дорогой, массивной и безвкусной — неизменный атрибут высоких начальственных персон. Позади письменного стола, обитого красным сукном, стоял приставленный к стене вместительный шкаф под стеклом, где на полках стояли рядами, томились в бездействии все те же классики — не для чтения, а как часть интерьера, а точнее, молчаливая присяга на верность. К письменному столу был приставлен еще один длинный стол с рядами стульев по бокам, обитых кожей, видимо, для заседаний, оба вместе они напоминали букву «т». Тяжелые портьеры на окнах были плотно задвинуты, так что дневной свет едва пробивался сквозь щели. Неожиданным в этом сухом, официальном убранстве был маленький туалетный столик возле окна с какими-то флакончиками и зеркалом над ним, как в парикмахерской; две горящие люстры висели по бокам. Пискунов постоял немного и, не дождавшись приглашения, присел с краю на стул. Алексей Гаврилович тоже сел, кокетливым жестом поправил парик, он еще находился в роли, вынул из сумки зеркальце и долго изучал себя и, видимо, остался недоволен, так как личико его изобразило досадливую гримасу. Резким движением парик сдернул и швырнул на пол. Затем быстро разделся догола, сбросил все, что было, и поддал ногой упавшие на пол интимные принадлежности дамского туалета. Этого ему показалось мало, и он еще раз поддал ногой — загнал одежду в угол точным ударом, как футболист. Крикнул визгливо и раздраженно:

— Подать мой униформ! Эй, вы, там! Подать мой униформ!

В дверь бочком проскользнул кто-то из обслуги, из заключенных, бесшумно, как тень. Положил не то чтобы даже аккуратно, а вроде боялся, вот-вот взорвется. Выяснилось, однако, в момент одевания, что в комплекте нет кальсон, и Алексей Гаврилович, уже облачившийся в китель с золотыми генеральскими погонами, стоял без брюк, голый наполовину, икры тощие, синие, как у лежалой курицы, кого-то распекал в дверях, топал раздраженно ногами. При виде такой картины Пискунов не мог удержаться от улыбки, несмотря на повисшую в воздухе зловещую неопределенность. Алексей Гаврилович бросил через плечо сквозь зубы:

— Вот уж на вашем месте я воздержался бы от смеха. Впору читать молитву отходную. Да-с!

Наконец принял надлежащий облик. Сел за стол и нацепил на нос пенсне, что придало ему вид вроде как прокурорский в момент обвинительной речи; и капли не осталось от обычной шутовской манеры.

— Ну что ж, приступим!

— Зачем вы устроили весь этот маскарад, — устало заговорил Пискунов. — Было противно смотреть, как вы кривлялись перед Уиллой! Я действительно принял вас за соседку… Она ведь думала, что ребенок умер, и в этот момент в этом дурацком обличье… Ах, понимаю, такова специфика… везде просочиться, пролезть… — Он с жесткой иронией бросал слова, почти не следя за ними, а думая о другом: увидит ли еще хоть раз, успеет ли… — Да, я хотел проститься с Уиллой, не мог иначе. Даже если бы мне угрожала смерть. Где уж вам понять!

Алексей Гаврилович капризно, раздражительно дернулся.

— Надоела мне эта ваша влюбленность. Что за ребячество! Совершили побег из тюрьмы. А насчет пропуска, который якобы выиграли в шахматы… — Он передернул плечами, вскочил, стал быстро ходить, скрипя хромовыми сапожками. Резко остановился, как бы поставил восклицательный знак. — Условной меры наказания вас лишаю! Все равно толку нет никакого.

У Пискунова ледяной холодок пробежал по спине, но промолчал. А тот чеканил слова:

— Воспользоваться данными вам привилегиями не сумели! Казалось бы, чего еще человеку надо: отдельная камера со всеми удобствами, бесплатное питание, никакие заботы на психику не давят. Сиди и пиши. Но увы! — Алексей Гаврилович помолчал, хмурясь, откинул голову несколько театрально, прокашлялся и запел высоким сердитым голосом: — Договорились дружить, навеки вместе, я вас вытаскивал из психушек и дело ваше притормозил насчет классика, а то сгнили бы уже давно… Мнилось, вправе был рассчитывать на взаимность, ан нет! Посмотрел на исписанные вами листочки. Где хотя бы намек на политический детектив, как я просил? — Вернулся на свое место, недовольный собой, пояснил: —Когда нервничаю или в дурном настроении, пою плохо, самому противно, уж извините.