Восковые фигуры

Уилла очнулась в палате. Над ней возвышался доктор, старенький, сияющий лучами морщин. Близорукие на выкате глаза слезились.

— Нельзя вам волноваться, милочка моя! — Он держал ее руку в своих морщинистых и мягких. — Все будет хорошо, все будет отлично!

Какое бессмысленное утешение! Уилла неподвижно лежала на спине, напряженно вглядываясь в белый до синевы потолок. Значит, формула зла оказалась ошибочной. И вот трое умерли, чтобы доказать это. Сделали то, что безуспешно пыталась сделать она сама. Сознание проваливалось в пустоту, в сумрак космической ночи, и она летит, летит неведомо куда на последнем дыханье, но кончаются молекулы кислорода, иссякает их жизненная сила, и легкие уже сводит судорогой — последняя агония тела в безвоздушном пространстве, а дальше, дальше…

— Как мы себя чувствуем? — донеслось до нее. — Ребенок хочет кушать! — Сестра принесла младенца, держа его на поднятых руках. Пора было кормить.

— Хорошо, — сказала Уилла, возвращаясь к реальности.

Она взяла на руки свое любимое чадо, удивляясь столь быстрой перемене в себе самой: мир вокруг посветлел, наполнился радостью, а мрачные тени растаяли, будто луч солнца проник в подземелье.

И она уже устраивалась поудобнее, чтобы его насытить, потому что малыш сердито чмокал губами, а бровки над переносицей гневно и страдальчески сдвигались. Ну можно ли тут не рассмеяться, глядя на него?

Коляска с младенцем стояла возле тропинки, а Руо притаился в кустах, чуть поодаль, прятался от мальчишек, которые постоянно его донимали, кружились вокруг с осторожным и настойчивым любопытством. Подобие человеческой внешности вызывало недоумение и тайный восторг: те, что поумнее, не считали его уродцем, каким он пытался казаться, а были уверены, что это самый настоящий инопланетянин. Издали подбрасывали вопросы, пытались втянуть в разговор, но Руо, равнодушный и неподвижный, как истукан, молча отворачивался. Большинство же сорванцов видело в нем всего лишь маленького дурачка, недоумка, над которым не грех и поиздеваться. С безопасного расстояния в робота швыряли камнями, не понимая, почему ни один из них не достигает цели, а удивительным образом огибает коренастого крепыша в нахлобученной на лоб шляпе с пером. Лишь однажды, когда Руо особенно допекли, он поймал брошенный камень и запустил в своего обидчика, пустившегося наутек; камень, однако, угодил ему точно пониже спины, что вызвало всеобщее восхищение, а мальчишка, сильно озадаченный, долго тер пострадавшее место. После этого авторитет Руо вырос настолько, что его предпочли оставить в покое, обходили стороной.

Уилла ушла в магазин, а коляску с младенцем задвинула в тень, строго-настрого наказав Руо не спускать с него глаз и не отходить ни на шаг; малыш крепко спал на свежем воздухе, завернутый в одеяло. Рядом асфальтированная пешеходная тропинка вела к реке с высоким обрывистым берегом, каменные ступени доходили почти до самой воды. Руо насторожился, когда увидел, как из кустов высыпали минигопсы, их было не меньше десятка, и пока, облепив колеса, они раскачивали коляску, он не спускал с них глаз, как и было приказано. Убедившись, что замысел удался, минигопсы посыпались на землю, как горох, и мгновенно исчезли, а коляска сначала сдвинулась с места, а затем покатилась вниз, все больше набирая скорость. Внизу колесо внезапно зацепилось за угол лестницы, коляска перевернулась и полетела с обрыва, кувыркаясь и подпрыгивая на камнях, ребенка отбросило в сторону. Все это время робот был рядом и не спускал с него глаз.

Кричали люди, кто-то побежал вызывать «Скорую помощь». Уилла, ничего не слыша, но уже все зная, бросилась вниз с безумным лицом, прошла сквозь расступившуюся толпу, прижимая к груди бездыханное тельце. Маленький странный уродец тащился следом.

Дома она заботливо положила малыша в кроватку. Вздрагивая, как в ознобе, повернулась к Руо, прошептала прыгающими губами:

— Почему же ты… Ведь ты был совсем рядом… и стоило протянуть руку, остановить…

Снисходительным тоном, точь-в-точь как Герт, робот стал объяснять:

— Мадам Уилла, пора бы уже знать: я, машина и выполняю только те действия, которые запрограммированы. Вы приказали быть все время рядом и не спускать глаз. Я был все время рядом… и не спускал…

Уилла не слушала. Сухими глазами она смотрела на свое любимое чадо, на его безжизненное личико. Потом подсела к нему, стала тихонько покачивать кроватку, приговаривая:

— Ты ведь не умер, мой миленький, а только заснул, — шептали ее высохшие губы. — Проснешься, откроешь глазки и улыбнешься мамочке, ведь правда? Тебе пора кушать, тебе пора кушать…

И она стала доставать грудь, бормоча что-то бессмысленно-ласковое, что было понятно лишь им двоим.

И вдруг отрешенный, остановившийся взгляд ее стал приобретать осмысленность. Вздрогнув, она стыдливо запахнулась и выпрямилась, застегивая пуговицы. За дверью послышались быстрые шаги, и Пискунов не вошел, а ворвался в комнату.

Уилла бессильно припала к его груди — единственной теперь опоре. Руки, обнявшие его таким знакомым крылатым движением, были холодны и безжизненны. Заговорила, сдерживая рыданья:

— Мой дорогой Ми! Я звала тебя, я давно звала тебя… Он умер, мой мальчик, он был такой маленький, беспомощный, совсем крошка… Что же теперь? Я так ждала его и заранее любила! Знала уже тогда, но ничего тебе не сказала, не знаю почему… А потом ты исчез надолго… Наверно, боялась, что разлюбишь… — Она старалась еще что-то объяснить бессвязно, торопливо. И умолкла, разрыдалась.

— Тебя! Какое безумие! Я был все время в тюрьме и бежал… Торопился… — Пискунов был слишком потрясен, чтобы задавать вопросы, понимая, что любые утешения неуместны, он лишь нежно гладил ее по голове, как маленькую.

Глядя куда-то в пространство, Уилла с горечью выкрикнула:

— Герт! Где бы ты ни был, сойди со своего пьедестала, посмотри: вот он, наш малыш! Совсем как живой. Они убили его, но разве они не правы? Разве зло, причиненное им тобою, не требовало расплаты? Ведь это не только мой, но и твой ребенок! — Слезы катились по ее лицу.

В это время раздался резкий стук, дверь бесцеремонно распахнулась, и, не ожидая разрешения, вошла женщина в чепце, в стоптанных шлепанцах на босу ногу и халате, неряшливом и расстегнутом довольно откровенно; при виде ее бюста любая жрица любви лопнула бы от зависти. Пискунов лишь глаза вытаращил, слова не успел сказать — пользуясь грудью, как тараном, соседка легко проложила дорогу и прошла вперед. Улыбка сочувствия на губах у нее показалась Пискунову довольно сильно подсахаренной и лживой, и он с неприязнью покосился на незваную гостью, ожидая объяснений. А та затарахтела прямо с порога:

— Ах, милочка моя, подумать только, какое несчастье! Во всем доме лишь об этом и говорят. Ваши соседи и друзья — мы все выражаем искреннее соболезнование в связи с постигшей вас утратой, смертью маленького сына! Бедная мамочка! Как это ужасно потерять единственное, любимое чадо! А ведь какой очаровательный был ребеночек… — Говоря это, соседка плотоядно стрельнула взглядом в зеркало, скосила глаза и привычным жестом поправила парик, слегка съехавший набок.

Уилла стояла у кроватки с оцепенелым лицом и, видимо, плохо понимала, что ей говорят. Соседка же упивалась своей ролью сочувствующей.

— Позвольте мне, дитя мое, как более старшей и опытной дать вам совет, — продолжала она ворковать. — Сейчас он, возможно, покажется неуместным и даже бестактным. Но помните, вы молоды, прекрасны, и вся жизнь у вас впереди! А сколько будет мужчин! О да, ничто не уменьшит горе матери, это так естественно. Думайте постоянно о постигшей вас утрате и тогда быстрее привыкнете к мысли о печальном событии. Ведь вы хороши собой, а милочка? — И соседка, приподняв пальцами лицо Уиллы за подбородок, лукаво ей подмигнула. — Да вы посмотрите на себя! У вас не грудь, а настоящая молочно-товарная ферма, почти как у меня! Черт возьми, да будь я мужчиной… — И она недвусмысленно подмигнула теперь уже Пискунову. — Поверьте, у вас будет еще много детей, целый детский сад, так стоит ли убиваться из-за одного?