Восковые фигуры

— Катя — это была моя жена, — пояснил Папаша. — Вот я и понадеялся, уж очень ее любил, думал, повезет… Говорили, что еще легко отделался. — И он постучал себя по затылку, где, видимо, находилась металлическая пластинка.

— Понятно, — медленно протянул Герт. В коротких словах раскрылась перед ним глубочайшая человеческая драма, столь созвучная его собственной.

— И какое это займет время? — будничным тоном спросил Папаша, делая очередной ход.

— Да уж постараюсь как можно быстрее. Для себя, — ответил Герт.

Начальник тюрьмы не обратил внимания на это маленькое уточнение. По внутреннему телефону он позвонил дежурному, чтобы выяснить, какое положение на данный момент в камере смертников и предвидятся ли новые поступления, несколько единиц на всякий случай нужно попридержать. На это дежурный ответил, что новых поступлений пока нет, но не далее как сегодня пущен в расход опасный преступник, и «мешок» пока что пустует.

— Но в этом вопросе есть маленькая неясность… — добавил дежурный, слегка замявшись.

— А в чем дело? — строго спросил Афанасий Петрович. — Докладывайте.

На это последовал ответ, что оба исполнителя доставлены на гауптвахту в состоянии сильного алкогольного опьянения. Так вот, они утверждают, будто преступник бежал из-под конвоя и как в воду канул, нигде его нет, все обыскали.

Папаша приказал немедленно доставить к нему обоих стрелков, он лично с ними разберется.

Легко представить удивление двоих дружков, нет, не удивление, а мистический ужас, когда они увидели Герта за шахматной доской в кабинете начальника тюрьмы. Таращились, тянули шеи, руки по швам, замерли в ожидании.

— Смирно! — скомандовал Афанасий Петрович, хотя куда уж смирнее. Он выдержал паузу и зычным командирским голосом закончил: — За отличное несение службы награждаю обоих десятью сутками отпуска с сохранением содержания!

— У! У! У! — рявкнули оба оглушительно (служу Советскому Союзу!). Щелкнули каблуками, шли строевым шагом — на улице даже было слышно.

Афанасий Петрович вернулся за стол и долго молча сидел, погруженный в раздумье. Наконец сказал, нацелившись проницательным зрачком:

— Скажите, что я могу сделать для вас? Устроить из тюрьмы побег? Выправить новый паспорт? Возможно, возникнут денежные затруднения… Не стесняйтесь, говорите. Я уже понял, кто вы. Человек, не пожелавший назвать своего имени.

— Меня зовут Герт, — представился запоздало пришелец. — Я член Всемирной академии наук и прилетел из будущего, чтобы провести в рамках вашего времени оригинальный социальный эксперимент.

— Тогда тем более сочту за честь оказать посильное содействие.

Папаша был слегка взволнован и горд появлением у себя такого гостя. Однако постеснялся о чем-нибудь расспрашивать. Игра продолжалась. Оба были крепко навеселе. Волны взаимной симпатии делали общение еще более приятным. Лишь когда утренний свет заглянул в окно, Афанасий Петрович вернулся к прерванной теме:

— Мой яхонтовый! — Он ласково мерцал единственным глазом. — Вы знаете, что вас ждет, и отказываетесь от моей помощи. Почему?

— Причина та же, что и у вас! — коротко ответил Герт. Папаша понимающе покивал головой, продолжать расспросы посчитал бестактным. Предложил по-деловому, крепко пожимая руку:

— Тогда приступайте к работе прямо завтра, а вернее, сегодня!

— Именно об этом я и хотел вас просить, — сказал пришелец.

Конец пути

Кончилось вынужденное безделье, и теперь пришелец целыми днями возился с установкой. Разобраться в ее несложном устройстве не составляло труда. Он заново переделал схему и внес изменения в конструкцию, озадачив своих помощников применением приемов, никому не известных. В результате установка стала компактной и в то же время обрела техническое изящество — если уместен такой эпитет для подобного сооружения.

Он дивился тому необъяснимому энтузиазму, с каким местное руководство готово было выполнить любое его пожелание, словно это имело невесть какое значение. Немедленно были открыты заказы на военных заводах, все необходимое доставлялось вовремя и даже с опережением графика. Герт не мог вспоминать без улыбки, как вокруг него клубились местные светила научного мира, допущенные по высочайшему разрешению в зону секретности для оказания помощи; ученые мужи смотрели ему в рот, на лету подхватывались идеи, брошенные мимоходом, чтобы обрести новое авторство в виде кандидатских или докторских.

Эта работа его забавляла — так, наверно, взрослый, посмеиваясь, заглядывает в учебник сынишки-первоклассника, корпящего над задачкой по арифметике. И все же, вытянувшись теперь на узкой тюремной койке, когда все было закончено, он не мог думать без добродушной усмешки о своем ощущении триумфа, именно триумфа. Да, он гордился собой, как это ни смешно. Какой бы ничтожной ни была цель, все же работа потребовала изрядного напряжения умственных сил и была далеко не такой уж простой, если говорить честно. Что ж, в конце концов он делал это для себя. Слова Уиллы оказались пророческими. Мысль его бумерангом вернулась снова к ней и отозвалась нестерпимой болью. Скорей бы!

Вот и настал этот день. Испытание установки вылилось в торжественное событие, почти праздник. Публика, изысканно одетая, как в театре, приятно возбужденная, занимала места, они располагались в несколько рядов: на галерке помельче зритель, в первых рядах самые важные чины.

Алексей Гаврилович, главное лицо здесь, размалеванный под молодого, приятно возбужденный, с розой в петлице, не вошел, а впорхнул, как птичка. В кратком вступительном слове он охарактеризовал испытуемую установку, как не имеющую аналогов в мировой практике. Ее оригинальная конструкция обеспечивает высокую пропускную способность в широких весовых пределах, в чем уважаемые зрители будут иметь удовольствие убедиться.

Раздались редкие аплодисменты. Публика нетерпеливо ерзала в ожидании зрелища. Церемонию, однако, начали пением гимна. Все встали. Тотчас включилась фонограмма: музыка с хором для безголосых. Стояли, шевелили губами. Лишь Алексей Гаврилович, музыкальная натура, уверенно врывался в запись звонким тенорком, поддавал жару. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем…» — гремело под сводами тюрьмы.

Когда гимн кончился, вспыхнули вокруг гирлянды из разноцветных лампочек, как на новогодней елке, усилив праздничное настроение.

— Итак, начинаем! — звонко крикнул Алексей Гаврилович. — Сейчас вы увидите истинных патриотов, готовых пожертвовать собой ради науки! Подать сюда самого тощего добровольца! Есть доброволец?

— Есть, есть! — ответили из глубины. — Тута он, мокрый немного.

Тотчас ввели под руки человека с серым мышиным лицом, скелет скелетом — таких в тюрьмах называют доходягами, фитилями. Это был все тот же злополучный Семечкин, пришили-таки ему дело. Доброволец озирался заледенелыми глазами, едва ли он слышал торжественные слова насчет того, какая ему выпала честь; он крупно дрожал. И вдруг упал на колени и закричал тоскливым звериным криком, не кричал, а выл.

— На крест его, на крест! — вопили зрители в нетерпении, азартно. Алексей Гаврилович зашипел раздраженно в ухо:

— Да тише, оглушили всех! Имейте хоть каплю человеческого достоинства, будьте скромнее! Нельзя же так.

Доброволец, видимо, устыдился, внезапно умолк, голова его упала на грудь. Волоком его подтянули на середину, на крест. Алексей Гаврилович картинным жестом извлек из кармана и нацепил на нос темные очки. Все последовали его примеру. Вот он поднял руку и застыл, монументально-окаменелый. Так замирает на миг дирижер с палочкой в руке перед тем, как оркестру грянуть. Зрители затаили дыхание. И оркестр грянул. Взмах руки, оператор нажимает на кнопку — десятки огненных струй устремляются к центру. И будто адское пламя взвихрилось, закружилось столбом, ослепительное, как шаровая молния. Сверкнуло со страшным грохотом и исчезло. Тотчас загудели насосы, отсасывая продукты горения и смывая пепел в канализацию. И опять все чисто, будто ничего и не было, только в воздухе приятная свежесть и запах озона. Тех, что здесь сидели, трудно было хоть чем-нибудь пронять, видели и похлеще, и однако послышались восторженные возгласы: «Браво, браво! Конструктора, конструктора!»