Страница 12 из 48
Фредерик явно намерен отомстить мне, он говорит:
- Похоже, мы остались при пиковом интересе, Олуф, ты и я. Этот чертов инженер конечно же умыкнет Аннемари. Прямо хоть караул кричи. Я-то думал, у меня есть шанс. Но этот строитель причалов, герой нашего времени, - против него трудно устоять, верно, Ригмор?
- Да, дорогой.
После того как я наконец распрощался с ними, я поднялся на Песчаную гору - охолонуть. День сгорал. На небе появились синеватые облака, и солнце остыло. Ветерок был слабый, едва пошевеливал сухие былинки на плешивой вершине, но - студеный: он тянул из мертвенно-бледной пустыни, что облегала остров. Раскисшая было земля отвердела вновь, подморозило. Куда ни кинешь глазом - все лед и лед. Только уже с крапом, в темных метинах.
Она той же масти, подумалось мне. Она испорченная.
Полыньи на северо-западе кипели птицами. Среди них, я приметил, были лебеди-кликуны. И еще, по-моему, была там большая гусиная стая, но не уверен. Я здорово приложился, к тому же глаза у меня слезились от ветра, отчего, в свою очередь, слезились и линзы бинокля.
Я обратил внимание на то, что пятна на льду располагаются как бы полосами. Крапчатый лед напоминал огромное, распахнутое на мили, крыло хищной птицы.
Наверное, она была не особенно искушенной, когда Фредерик привез ее сюда на остров. Она еще не познала самое себя. Видно, жизнь на острове ей противопоказана. Ее словно бы точит лихорадка, скрытая, изнуряющая лихорадка. Это как жар, тлеющий в ворохе отсырелых, гниющих листьев. Я ощущаю ее присутствие в любом уголке усадьбы. Сорвал фиалку у ивового плетня - и все равно что к ней прикоснулся.
Внизу, на прибрежном лугу, я углядел крохотную стайку куликов-сорок. Стоят, поджавши одну ногу, и зябнут... С прилетом!
Я спустился к домишкам, которые лепятся у подножия Песчаной горы. Свернул к самому маленькому и ветхому. Хозяйка снимала с бельевой веревки каляные от холода мальчишечьи рубашки и носовые платки. Веревка была протянута над палисадничком, где дети и куры повытоптали все живое, не тронув лишь обглоданные крыжовенные кусты.
- Хорошо сохнет! - гаркнул я что есть мочи. Хансигне испуганно на меня посмотрела. Молодая еще, а худая как щепка. И вечно это боязливое ожидание!
- Учитель, что-нибудь случилось? - спросила она еле слышно.
И тут я подумал: Хансигне не из тех, кому Господь попускает мучиться неясными страхами и сгорать на медленном огне потаенных желаний. Он просто берет и поражает ее своим цепом. Ставит - да и сама она подставляет себя под удар. Что мне оставалось? Я предпочел сказать все как есть:
- Каю надо ехать.
Хансигне отвернулась, сняла с веревки последний носовой платок - и заплакала. Худенькая, забитая женщина.
- Мне позвонили сегодня утром, - объяснил я, - у них уже несколько недель как освободилось место. Они хотят забрать Кая сразу же, как вскроется пролив.
Анерс, хозяин дома, вышел из сарая с топором в руках. Сгорбленный, с насупленными бровями. У него отталкивающая внешность, ускользающий, чтобы не сказать - вороватый взгляд, но человек он неплохой.
- Ну что же, Анерс, - сказал я, - Каю пора ехать.
Слова эти вконец подкосили Хансигне. Она разрыдалась.
- Ему будет там хорошо, - прибавил я.
- Понятное дело, хорошо, - сказал Анерс и прокашлялся.
- Я тоже так думаю, - проговорила Хансигне, оборачивая к нам свое жалкое, заплаканное лицо. Она прошла вперед и открыла мне дверь. Я вошел. В комнатке - голо. Воздух влажный и пропитан сладковатыми испарениями больного тела. Я было уже вытащил из кармана нарты и стал обдумывать, с чего начать: Каю предстояло узнать, что его отправляют в санаторий.
- Он спит, - шепнула Хансигне.
Подошел отец. Мы постояли, поглядели на мальчика. Я почувствовал, что меня легонько пошатывает, и прикрыл рот рукой. Ибо я стоял перед лицом настоящего горя. И не хотел осквернить его великую чистоту.
На фоне темных обоев лоб Кая светился, как анемон. Он уснул в обнимку с книжкой, книжкой про викингов. Так мы и стояли втроем, затаив дыхание, смотрели на спящего мальчика.
4
В субботу вечером.
Всю вторую половину дня я пробродил по острову. И под вечер повстречал небезызвестного инженера, которого зову Александром Завоевателем, а Аннемари называет Харри. Это уже после того, как я наведался в наш лесок, Палочник, - посмотреть: вдруг прилетели вальдшнепы?
Бродила и ждала тебя
в субботний вечер я.
Ты обещался, что придешь,
но обманул меня*.
* Строфа из народной песни. Рассказчик переиначивает эту безыскусную песню на все лады.
Впрочем, еще раньше я побывал на Мысу у Фредерика и Ригмор. Я потому об этом упоминаю, что я бродил и меня разбирала досада. На Мысу я основательно приложился и преподнес Ригмор три бледно-голубые фиалки, чего делать не следовало. А после, наедине с самим собой, я, кажется, дурно говорил о ней, что мне совсем уже не пристало. Черт меня дернул за язык, Нафанаил.
Бродила и бродила
в субботний вечер я...
Покинув Мыс, я направился к убогому домику у Песчаного холма, где со своими родителями живет Кай. Мальчик выслушал меня спокойно. Я объяснил, что ему пора в санаторий. Он держался куда спокойнее, чем родители, а ведь Хансигне с Анерсом знали, этот день когда-нибудь да наступит.
Я круглый идиот. Они так нуждаются, Анерс и Хансигне. А сейчас им и вовсе туго. Многим на острове пришлось туго, когда море сковало льдом. Я знал это. И - круглый идиот! - не догадался чего-нибудь принести. Правда, пришел я не сказать чтоб с пустыми руками. Я захватил с собой нарты.
В доме у них - хоть шаром покати. Хансигне расстроилась - из-за того что им нечем меня угостить. Я понял это по ее глазам, сама она не проронила ни слова.
А рот был на замке,
а рот был на замке.
Хоть пастор длинно говорил,
да рот был на замке*.
* Две последние строки - из шуточной песни "Мальбрук".
Тут-т о мне и пришла злополучная мысль насчет елей. А больше я ничего придумать не мог.
Я сказал отцу Кая:
- Послушай, Анерс, мне повезло, что у тебя сейчас нет работы. Ты бы мог прийти в понедельник и вырубить ели за моим садом? Я давно уже решил, их надо убрать.
- Как, эти большие красивые ели? - отвечает на это Анерс. - Ну ты меня и удивил.