В зените

— Жалко, — говорю. — Я уже настроился на путешествие внутрь. Значит, не получается?

Все еще злорадствую, когда узнаю, что местные сапиенсы не могут чего-то. Не таким уж младенцем чувствуешь себя.

— Бывали такие экспедиции, — говорит Граве.

И мне показывают документальный фильм. Назывался он «Экспедиция в палец».

Нежнотелых биосапиенсов уменьшали плавно, не рывками, как хирургов-ису, поэтому внешний мир рос для них постепенно, как бы растягивался и наплывал на зрителя. Вот на экране громадный палец, розовый, с белыми дактилоскопическими узорами. Борозды все шире, вот они уже превратились в чешую. Очень похожи на чешую ороговевшие клетки, сразу видно, что мы-многомудрые — прямые потомки ящериц. Острый нос микроракеты проникает в кровь. И кровь-то на кровь не похожа: студень с волокнами, красными тарелочками и амебовидными лейкоцитами. Один из них заполняет экран; внутри струи, струи потоков, и узлы, и какие-то зерна. Наезжаем на зерно, видно, что это станок-автомат, целая автоматическая линия: цепь накручена на него, ниточки подаются, одни пристают, другие отчаливают отталкиваясь. Когда ниточки вырастают, вижу разную форму. Догадываюсь, что заплетенные косички — это ДНК, тоненькие извилистые — РНК, а клубочки — белки. И вижу, как белок прицеливается к другому. Прилип, примерился, словно ключ вставил в замок, искра… и разломал сложную молекулу. С уважением гляжу на свой собственный палец. И у меня такое же производство — автомат-комбинат в каждой клетке.

— Бывали такие экспедиции, — говорит Граве. — Но вообще нам, органическим, миллитация дается трудно. В пластинке кремния превратил миллион атомов в тысячу, все равно это кремний. А у белка, у гемоглобина, например, отними атом железа, это уже не гемоглобин. Так что ису-хирурги пока незаменимы при массовых операциях омоложения.

— Да, мы незаменимы, — гордится Гилик.

И опять в моем блокноте В — О, В — О: вопрос — ответ, вопрос — ответ. Невольно вспоминаешь пословицу про одного «любопытного», который столько вопросов задаст, что десять умных не ответят.

В. И всех вы можете омолаживать, Граве?

О. Как правило, можем. Конечно, у нас разные способы, в зависимости от физиологии сапиенса. Лучше всего удается то, о чем ты слышал, — выключение выключателя молодости.

В. (обязательный эгоистический вопрос). А меня?

О. Вероятно, и тебя. Пошлем хирурга, он разберется в твоей эндокринной системе, твоем мозгу…

В. И сколько раз удается омолаживать? До бесконечности?

О. Нет, не до бесконечности. Раз двадцать-тридцать получается, у разных рас по-разному, у самых счастливых — до ста раз. А есть и расы-неудачники, те, которые и раньше не ведали старости, росли, росли до самой смерти («Как у нас крокодилы и удавы», — думаю). У этих, видимо, нет выключателя молодости, нечего и отключать. И у нас, человекоподобных («это он-то человекоподобный — скелет пятнистый!»), со временем получается сходно. При повторных омоложениях мы возвращаемся уже не в юность, а в позднюю зрелость — как бы в возраст около сорока. И все грузнеем, тяжелеем, становимся этакими борцами-тяжеловесами, тело таскаем пыхтя, как бы в гору ползем. Ползаем, пока сердце выдерживает.

В. Значит, смерть неизбежна? — допытываюсь.

О. Смерть конкретна. Без причины никто не умирает. Смерть из-за выключателя молодости — первая причина, смерть из-за необратимых изменений — вторая. Разберемся и с ней справимся. Может, сердце надо ставить мощнее, может быть, рост мускулов и костей притормаживать. Я еще надеюсь дожить до такого открытия. У меня только шесть омоложений позади.

(«Шесть — мне бы столько! Значит, лет триста мне подарят. Не составить ли план жизни на триста лет вперед? Сотню лет на изучение Звездного Шара… на отчет лет двадцать. А потом? Сундуки времени. Вот богатство-то!»)

— А мы бессмертны, — вставляет Гилик. — У нас все агрегаты заменимы, даже голова и блоки памяти.

— Ты стареешь морально, не зазнавайся.

— И ты, Человек, стареешь морально.

К удивлению, Граве поддерживает вертлявого кибера:

— Да, и мы устареваем, — вздыхает он.

Новый букет В — О.

В. Удлинение-уменьшение-выключение-переключение — это все простые, почти механические действия. Но есть задачи посложнее. Вот я некрасивый, а хочу быть красивым. Внешность мою хирург способен изменить?

О. Нет, это задача не для микрохирурга. Он не может же стесывать нос или волосы по одному подсаживать в брови. Тут должна действовать воля. Нужно, чтобы воля диктовала изменение тела. Вот непостоянноформные, помнишь, сиделка была у тебя такой породы, ты еще удивлялся, какие у нее ласковые руки, те могут отрастить сколько угодно рук и ног, любой длины, любого вида. Нам же, владельцам неподатливого, непослушного тела, надо укреплять, усиливать волю многократно… Чем? Тренировкой, гипнозом, энергогипнозом, мультипликаторами всякими. Как это выглядит? Сидишь, сидишь часами и думаешь сосредоточенно: «У меня растет третья рука, третья рука, третья рука…» И вырастает.

В. Третья рука?

О. Третья рука, нога, плавники, крылья, рога, шерсть, хвост — все, что потребуется. Вообще можно превратиться в любого зверя.

В. Как в сказке — и во льва и в мышонка?

О. Лев — пожалуйста, мышонок не получится. Череп у него маловат, мозг не поместится.

Ага, невозможно! Все-таки признался Граве в бессилии.

— А зачем превращаться в мышонка? — спрашивает Граве. — Чтобы спрятаться? Так лучше глаза отвести, внушить, что ты невидимка. Вот я у вас в Ленинграде, как правило, ходил невидимкой. Впрочем, можно внушить, что ты мышонок. Научить?

В. Ну а мертвых вы умеете оживлять?

(Рассчитываю на отрицательный ответ. Хоть что-нибудь должно быть невыполнимое.)

О. Если есть добротная матрица, оживляем. Это не труднее, чем изготовить копию по зафонограмме. Оживший безукоризненно помнит все, что было до момента записи. Все, что было после записи, пропало.

Хуже, если «объект» умер до изобретения матриц. Тут ищут волосы, личные вещи, бумагу, по которой водил руками, в надежде установить формулы ДНК, РНК и прочие. Это трудно… и делается редко. Счастья не приносит, больше огорчений. На нашей планете Хох мы восстановили великого поэта прошлых веков, такого масштаба, как ваш Шекспир. Но он был великим в свою эпоху, в новой показался напыщенным, многословным, старомодным. И несведущим даже, ему учиться пришлось заново. Обидно быть памятником самому себе, живым портретом бывшей знаменитости. Так что это делают редко.

Другое дело с современниками. Сапиенс отправляется на чужую планету, в опасную экспедицию, может погибнуть. Тогда для страховки снимают матрицу. Если путник не вернулся, можно восстановить. Но и тут он помнит только предотъездное. Просыпается и спрашивает: «Меня восстанавливали, что ли? Значит, я погибал? Ну, расскажите о моей смерти».

Глаза можно отвести, внушить окружающим, что ты лев, мышонок и невидимка. Можно стирать память и заполнять ее, как амбарную книгу. Возвратить молодость можно, оживить мертвеца можно, я сам семь раз уничтоженная и семь раз восстановленная копия самого себя. Машины создают свое машинное государство, другие машины копаются в моем сердце, чинят клапаны изнутри. И если завтра мне скажут: «Пойдем играть в футбол звездами и щекотать пятки господу богу», — я не удивлюсь ничуть. Запасы удивления у меня исчерпаны, чувство сомнения атрофировано. Осуществимо все, если не сегодня, то завтра, не тем способом, так другим. А если возможно все, чему же удивляться?

Гилик напоминает, Граве предлагает, уговаривает, а я тяну меланхолично:

— Стоит ли время тратить?

Граве смотрит на Гилика, Гилик на Граве:

— Покажем Человеку полигон Здарга?

— Покажем полигон. А что же еще?