По течению

И кто-то снова умер в докторе, кто-то, похожий на человека, так что ничто не мучило, а во взгляде поселился отчужденный циничный холод, вплавленный в мутную слюду серых глаз. Но встреча с Салли, казалось, немного растопила этот сковывающий лед, только от вспомнившейся человечности делалось в сотни крат больней, особенно, когда вновь везли осматривать пойманный “товар”. Бен старался не думать о своей черной миссии, абстрагироваться от соучастия в страшнейшем преступлении. И, выходило, что как человека он воспринимал одну только Салли, ту одинокую несчастную девочку. А остальных, попавшихся пиратам, даже не пытался спасти. И оправдывал себя: “Ну что я могу? Я даже стрелять не умею”. Без оправдания человек может сойти с ума, если не сделается роботом или бесчувственным ходячим мертвецом, только признание собственного бессилия ничем не лучше. И тем сильнее делалось это опустошающее чувство, чем ближе маячил среди проклятых зарослей очередной аванпост, название которого Бен не помнил, хотя каждая стратегически значимая точка, оккупированная пиратами, для удобства носила какое-то наименование, настолько бессмысленное, насколько может быть сам пункт для умерщвления людей. Ведь не оборону они держали — они занимались истреблением остатков древнего племени, которое все не сдавалось. Гип не желал вникать в то, кто здесь прав, кто виноват, не желал и страдания людей замечать. Да как-то не выходило сделаться очерствелым чурбаном, языческим идолом забытых времен без поклонения несакральности темного света. Но кем он являлся, когда без всякого принуждения, не под дулом автомата, своими ногами выпрыгивал из внедорожника, который пылил минуту назад по дороге, хлопая, как жадной пастью, незакрытой крышкой капота? Кем делался, когда приближался к пленнику, что сидел в клетке посреди аванпоста, словно тигр или леопард?

— Молодцы, придурки! Крепкого м***а отловили! — похвалил в привычном для себя ключе подчиненных Ваас, который уже рассматривал перепуганный товар, огибая клетку. Торговля людьми для наркобаронов являлась скорее вторым источником дохода, непостоянным, зато за раз получали много.

Бен безвольно подходил следом за небольшой свитой главаря, с которым доктор не желал видеться никогда, по крайней мере, как можно реже, а получалось, что чаще многих его вызывали к главному по какому-либо поручению. Будто так наказывала доктора судьба, за его трусость, за предательство тех, кто так же сидел в клетках, называясь его друзьями, знакомыми, коллегами, союзниками… Не суть важно, кем именно приходились ему эти люди, но они находились по одну сторону, и поистине ужасно он их предал, лишь приняв то, что считалось спасением тела. Душа же, вероятно, осталась в бамбуковой клетке, делаясь такой же полой, иссушенной. И кому птица, кому клетка. Кому полет, кому паденье.

Вскоре доктора подвели к пленнику, не забыв наставить на последнего черные стволы автоматов, один Ваас вальяжно скручивал себе сигарету, вероятно, с наркотиком. От главаря всегда пахло дымом и порохом, точно от адского создания, стража одного из девяти кругов, который раздирает когтями грешника. В чем был повинен тот, кто попался в клетку? Не просто же так выпадет такая судьба… Хотя Бен уже давно сомневался, что испытания даются за грехи, что страшной и мучительной смертью погибают только злейшие представители человеческого рода. Ни он, ни, наверное, Салли не успели много нагрешить, чтобы так мучиться еще при жизни. Зато Ваас успел уже натворить такого, что удивительно становилось от того, как его вообще земля носит. Зря Бен вспомнил о Салли, когда его заставили осматривать пленника. “Да и кто такая Салли? — рассуждал Бен, безмолвно делая свою работу. — Просто девчонка, попавшая к пиратам. Не она первая, не она последняя”.

Пленник во время осмотра, который предрекал его участь, ничего не говорил, только вдруг озлобленно выплюнул едва уловимым шепотом так, что один только Бен мог услышать:

— Фашист!

Бенджамин вздрогнул, как от ледяного водопада, который обрушился на него, ничего не ответил, только сжал зубы, однако какая-то его часть вдруг захотела ударить обреченного. Да, именно ударить, вмазать прямо в челюсть, чтобы не разбрасывался словами, раз не знает, откуда все пошло. А откуда, действительно? Всего лишь от вопиющей трусости Бена, его боязни разделить судьбу остальных пленников, о которых он не слышал больше и не пытался спрашивать. Хотя умирают-то все поодиночке и страдания с невыносимыми унижениями переносят тоже индивидуально. Но от трусости он невольно сделался предателем, и потому желал заткнуть того, кто посмел сказать фактически правду.

— Ну, что там? — торопил тем временем хладнокровно спокойный, как рептилия, Ваас.

И Гип, порывисто отвернувшийся от “объекта исследования”, с тем же напускным безразличием ответил:

— Нога сломана. Сердце, печень и легкие в хорошем состоянии. Он не курил, судя по всему.

Пленник, крепкий парень лет двадцати пяти, очевидно, пытался сбежать от врагов и пережил нападение пиратских волкодавов, которые впились в его ногу, сломав, вырвав целый кусок мяса. Рану Бен обработал и зашил в первую очередь, ведь товар не должен был умереть от заражения крови. А вот куда его дальше… Главное, что Бен осознавал, что мог бы соврать, придумать какую-нибудь болезнь, вряд ли пираты сумели бы отличить. Да только Ваас бы легко распознал ложь или жизненный срок пленника сократился бы до “скорой помощи при любом недуге” — пули между глаз. К тому же Бен помнил, как один раз уже попался неизлечимо больной турист, который решил в конце своей жизни промотать все состояние и совершить кругосветное путешествие. Его путь закончился в клетке после вердикта, который вынес Бен, определив, что “образец” опасен для продажи. Ваас тогда поскупился на пулю, не отказав себе в удовольствии медленно выпотрошить несчастного. Но теперь ситуация складывалась намного более паршивая. Гип все больше терял Бенджамина, высыхал и рассыпался, как перегнившая под снегом солома на весеннем солнцем, хотя здесь даже не представляли, что такое зима.

— *** с этой ногой, ноги на корм собакам потом идут, хе-хе, — махнул своим пиратам Ваас, одобрительно слегка кивнув Бену, вполне удовлетворенный результатом. — Тащите его обратно, шевелитесь, тупые м***ки! — затем он подошел к пленнику, который сверлил исподлобья взглядом Бена. Главарь насмехался. — Видишь, приятель, как легко превратить твою жизнь в дерьмо одним коротким словом, — пират с сочувственной издевкой задумчиво покачал головой.

— Да, а ты, ***, думаешь, что она прекрасна, — и дико прорычал. — От плохой жизни ни*** не прутся невесть куда в поисках острых ощущений, – и, захлопнув клетку, повернулся к гогочущим пиратам. – Эй, парни, может, порезать его на органы наживую? Хе-хе, вот уж ощущения будут острые!

— Не лучшая идея, Ваас, — пробормотал мрачно Бен. — От болевого шока…

— Знаю, знаю! — шикнул на него предупредительно главарь. — ***, Гип, отвали и заткнись, когда я говорю!

И Гип замолкал, когда вокруг него улюлюкали пираты, когда пленник не замечал главаря, а только все задавал немой вопрос врачу: “Ты один из них? Ты не похож на них. Значит, я ошибся”. В нем все ошиблись, значит, и к Салли следовало сделаться равнодушным, как к размалеванным девкам из борделя в Бедтауне, чьими услугами Бен стал пользоваться, когда пираты решили, что доктору тоже полагается что-то платить за труды. Но Салли казалась иной…

Где-то мир опрокидывался, где-то артефакты губили планеты, где-то разломы поглощали города, и каменные ангелы рыдали. Только все это выдумки, а перед Беном хуже пропасти разверзалась реальность и сознание омерзительности собственного существования. Слезы покидали глазницы, потому что вместо чистой влаги оставался лишь липкий гной. Он сочился из глаз, выдыхался из ноздрей, его гоняло сердце. Никто не мог отличить его от крови, от воздуха, он невидимой тенью чумы стелился по земле, перелетал от человека к человеку, как смертельный вирус по имени равнодушие.

“Мне вот иногда кажется, что человек рождается почти святым, исполненным Благодати, чистым. И по мере жизни теряет ее и теряет. Сегодня я потерял последнюю ее толику… Но почему еще жив? Я должен выбрать кого-нибудь, о ком буду заботиться. Может, это поможет? Я не хочу в пропасть”, — говорил с самим собой Бен, когда ему приказали загружаться в джип. И не знал, кто в его голове твердит плавным языком этот странный дневник. Может, он уже сошел с ума? Так стало бы легче: убежать от самого себя в самый дальний уголок сознания. Проще было бы умереть, но он боялся. «Как там? “Пока дышу, надеюсь”. Вроде девиз эпохи Просвещения, а пошло все из Античности. Человек, который сказал это изначально, сидел в яме, превращаясь постепенно в едва ли человекоподобную обезьяну. И все надеялся, не желая достойно умереть. Или я что-то напутал? Впрочем, зачем все эти знания… Знай свое дело, остальное не помни, себя тоже забудь, — рассуждал тот Бен, что делался понемногу циником, тот, что не имел отношения к дневнику — единственной нити, что связывала с прошлой жизнью. — Сначала меланхолия, потом медитация о смерти, затем скальпелем по венам… Но тебе, Бен, милее яма». И он злился на себя, панически метаясь по закоулкам размышлений, которые чаще всего приходили именно в дороге, потому что в пиратских лагерях так не бывало, чтобы не хватало кому-то работы. Тем более хирургу: перестрелки с воинами племени ракьят не проходили бесследно для захватчиков, из чего следовал вывод, что не так уж силы неравны. И снова Бен занимался тем, чему его научили в университете и чему сам обучился в результате многочисленной практики, приобретенной по большей части на острове. Но считал, что такая “практика” только вредит ему: с пиратами он не церемонился, не пытался делать менее больно, не искал путей, чтобы потребовать с главарей какие-нибудь медикаменты. В целом, он никого не щадил, ни пленников, ни пиратов, словно вечно спал наяву. Им и правда владела непреодолимая сонливость большую часть времени, звенящая мухами, которые кружили в джунглях, набиваясь назойливо в рот и уши. Так что же заставило так усердно помогать Салли? Может, именно ее стоило выбрать, чтобы не упасть окончательно в бездну? Вроде откупа самому себе: вот и создание, о котором можно заботиться. И будто прочитав мысли доктора, на аванпост к вечеру из форта, что располагался в восточной части острова, пожаловал сам главарь. Вернее, дело-то у него было к командиру аванпоста — он просто пристрелил крупного индонезийца, обвинив в заговоре. Но вскоре Ваас подошел к инстинктивно съежившемуся Бену, который боялся, что его обвинят в соучастии, но речь пошла о другом: