Страница 17 из 31
- Ведь это слова… Как мне им верить? - апатично говорила Розалинда, ощущая, как ее начинает пробирать дрожь, кажется, стресс давал о себе знать даже такой равнодушной особе как она.
- У меня иные ценности, ведь я не человек, если это вас успокоит, - говорил настойчивым мягким тоном Цетон. - Контракт.
- Ты сам говорил, что его соблюдать можно по-разному… - пробормотала Розалинда, вдруг понимая, что ее тоже окутывает приятное успокоение, которое было помощью для бедной сестры. Розалинда плотнее прижалась к Цетону, уже фактически обнимая его, словно ища защиты, говорила медленно: - Знаешь… Это все ерунда, что я сейчас сказала… Правда… Ты другое… Но все-таки… Что самое важное для человека? Тем более такого беспомощного эгоиста, как я? Семья, родные? Должно быть и они тоже… Но все-таки, более всего я всю жизнь мечтала о человеке, да о ком угодно, кто был бы всегда рядом, всегда приходил на помощь и… никогда не предавал, чтобы я даже не ждала предательства.
Показалось, Цетон неуверенно вздохнул, словно стремясь освободиться из объятий госпожи, которая вдруг подняла глаза, ставшие лукавыми, самодовольными, голос тоже наполнился горьким диким медом:
- И что ты всегда такой безупречный?
Кажется, она говорила о его костюме, с этими словами тонкие пальцы с по-кошачьи мягкими подушечками потянулись к шее слуги, стягивая с нее одним движением галстук, расстегивая затем пиджак, пуговицу за пуговицей… А затем и безупречно белую рубашку. Затем упругие ее руки повелели ему отступить, тем самым усаживая на близлежащий диван, Цетон, наверное, не без удовольствия, повиновался, девушка, неумело, но в каком-то ненормальном порыве расстегивала его рубашку, словно специально мяла его одежду, желая убедиться, есть ли под ней вообще тело, и человеческое ли оно, а не летучей мыши… Но нет… Человеческое, тело, мужчины, безупречно сложенное… Вырисовывались в полумраке объемные здоровые мышцы пресса, груди. Розалинда, словно совсем потеряв совесть и ощущение дистанции устроилась на коленях недоумевавшего Цетона, свесив, как с жердочки, тощие ноги. Цетон ощутил, как она дрожит, не боясь и даже чувствуя, что именно сейчас, хоть и без произнесенного приказа должен обнять ее, обвил мягко ее тело руками… Девушка замерла в новой апатии, поглаживая острыми ногтями налитые, словно спелые плоды, мышцы Цетона, который в свою очередь не удержался и во второй раз провел кончиком носа вдоль ее склоненной белой шеи, впитывая аромат мягкой гладкой кожи, ощущая помимо него что-то большее… Розалинда не шевелилась, затем взгляд ее потух, она попросила спокойно и безразлично:
- Расскажи мне… Расскажи, что такое поцелуй, настоящий, взрослый…
- Вы совсем не знаете? - удивился Цетон, склонив задумчиво голову набок.
- Как сказать… Мой парень совсем не умел, тоже мне… Еще один предатель… - оправдалась, вновь ощутив злобу, Розалинда, а она искала забвения.
- Что ж…- задумчиво подбирал слова Цетон, - я не ведаю, что значит любовь, но о сути поцелуя кое-что уловил. Итак, госпожа… Вы знаете, как выглядят красные сочные плоды, итальянские крупные сливы, яркие бархатистые персики, сладкие нектарины? Полагаю, вам доводилось их пробовать, вы даже, может, вспомните тот момент, когда вы прикасаетесь к ним губами, а затем с легким треском впиваетесь в кожуру, вкушая сок и мякоть…
- Похоже, действительно… Покажи, - тихо проговорила девушка, по негласному сигналу прильнув губами к его узким губам, не переставая болезненно дрожать.
Поцелуй был действительно сладким, действительно похожим на дегустацию редких тропических фруктов, они словно пробовали друг друга, словно пытались поглотить, но оставалась лишь сладость… Он поражался ее молодости, наивности, она его опыту, хоть не могла сказать, когда и где и каким он был человеком…
-Еще… - попросила она, и он, конечно, не отказался, но девушка все больше дрожала, ее ледяные пальцы ярко ощущались в контрасте с теплым, даже разгоряченным телом под пиджаком и рубашкой, по которому она беспрестанно нервно перебирала, вскоре нервно скребя ногтями, оставляя кое-где даже кровавые полосы… Этот поцелуй закончился ее слезами, ногти ее все больше впивались в его кожу, он старался не замечать, но она словно желала раствориться в нем, как капля в океане, найти покой и защиту, но это стремление становилось жаждой уничтожения… Девушка плакала, уткнувшись в его плечо, Цетон грустно опустил голову, поглаживая рыжие волосы, а она сквозь слезы, давясь и всхлипывая причитала:
- Цетон, мне страшно, как же мне страшно. Я ни себя не знаю, ни других, ни себя… Страшно… Страшно…
Вскоре голос ее начал затихать, она все еще находилась в его ненавязчивых осторожных объятиях, и тогда он понял, что девушка так и заснула у него на плече, впиваясь до крови ногтями в теплую кожу…
Наутро Розалинда обнаружила себя облаченной в свою длинную кремовую с мягким кружевами ночную рубашку, мирно лежащей подле сестры, слуга не заходил в комнату, пока обе девочки не пробудились и не оделись, затем пригласил к столу.
Алина на все покорно кивала и вообще вела себя подобно совершенной заводной кукле, не проронила до сих пор ни слова, только вопросительно смотрела на назвавшуюся ее сестрой и, как казалось, более тепло и доверчиво рассматривала Цетона, который не поскупился в своем отсутствии эмоций на несколько словно бы теплых улыбок. Ревность зрела в Розалинде, она с негодованием изредка взирала на слугу, намеренно забыв короткую сцену накануне, в их отношении друг к другу ничего не изменилось, предположительно. Ревность и отпугивала младшую сестру, но Розалинда этого не понимала.
- За ночь ничего не произошло? - осведомилась хозяйка.
- Никаких происшествий, госпожа, - отрапортовал Цетон, нескромно покосившись на руки госпожи, не замечавшей, что под короткими ее ногтями застряли едва различимые капельки чужой крови. И она не знала, что, когда Цетон отнес ее бережно в спальню, он еще некоторое время рассматривал свое отражение в зеркале холла, особенно задумчиво изучая свежие длинные кровавые следы на здоровом мускулистом, хоть и не атлетическом теле. О чем-то размышлял, криво и довольно улыбаясь, словно он долго ждал этих незатягивающихся мгновенно порезов, словно нашел какую-то драгоценность и ныне строил обширные планы. А затем, о чем и не догадывалась Розалинда, он все ночь, так же как и она рассматривал свое лицо во всех возможных зеркалах, конечно, не забывая нести вахту и охранять убежище, но словно пытаясь этим пристальным и бессмысленным рассматриванием доказать, что он есть и он это он, а не кто-то еще вне и внутри… И так проходила каждая бессонная ночь, пока он не приступал к выполнению обязанностей слуги, которые подчинялись строгому расписанию, расписанные негласными правилами.
- Алина, съешь что-нибудь. Неужели невкусно? - пыталась быть заботливой Розалинда, с ужасом осознавая: “Все, что я скажу доброго и теплого - прозвучит неискренне, все, что сделаю, будет выглядеть как не от чистого сердца. Что-то не так, рада бы творить добрые дела, а не идут они мне, нелепо смотрятся, как будто у всех сложился стереотип, что они не для меня, и потому моя помощь обесценивается. Мой голос убит, он способен только на критику. У меня нет голоса”.
- Госпожа права, съешьте немного, юная леди. Вам нечего больше бояться, вы теперь в кругу самых близких друзей, никто больше не причинит Вам вреда, - улыбался, прикрыв благостно глаза, Цетон, подхватывая слова Розалинды, вводя ее в еще больше болото беспричинной ревности, отчего девушка недовольно отворачивалась, закусив нижнюю губу, делая вид, что ей нет дела до происходящего, как будто забывая, что это может еще больше отстранить сестру, но Розалинда всегда находилась в своем панцире, лишь изредка, подобно черепахе, высовывая голову для краткого рассмотрения внешнего мира, а в панцире расцветал свой собственный мир, податливый, пестрый.