Качим-кермек. Возвращение

Лично мне захотелось написать о графике не случайно. Можно очистить текст от громких фраз типа «цветовое построение, колористическое мастерство». Здесь живая прелесть природных форм то ложится на лист, как формула, то достигает апогея, высшей стадии игры, где белый фон – камертон ослепительного солнечного пространства («Белое солнце пустыни»), того самого испепеленного и душного «Шанбе», о котором писал рассказы сам художник. На переднем плане, как апофеоз изобилия периода расцвета ВДНХ, смачный натюрморт на рыночном прилавке, что дарит огромное воодушевление, вдруг перерастает в колоритного продавца, ожидающего покупателя, знающего цену не фрукту, но процессу «купи-продай». Это сочетание легкости, даже показной небрежности наброска, как творческой кухни и цепкости детали – то самое «дело тонкое», то-есть Восток. Мечта о счастье, где прохладная тень, обозначенная густым пятном, сулит нирвану, расположение по центру листа внушает ощущение «пупа Земли», а тонкий контур – зыбкость и призрачность этих миражей.

Изображения можно считывать как знаки, знание ситуации изнутри, где подлинная Азия не только тюрбан, путаная ткань полотна, как затейливые речи, обволакивающие, ласкающие слух. Не только и не столько полосатый или узорный халат, или колоритная внешность, а особое место на планете. Мир хрупкий и вечный, как древневосточная цивилизация, балансирующая на грани прописных истин и традиций, между ненавистью и войнами и великолепием памятников культуры, и урбанизированный, где рядом – современный Восток, проявляющийся в мало-мальской, случайно зацепленной детали, как Древний Рим обломком ствола колонны в современном мегаполисе.

Восток, знающий толк в изыске каллиграфии и тонком наблюдении, поднимающем бытовой эпизод на уровень философского моралите, ставший незыблемым каркасом для графических работ Владимира Глухова.

Художник не упускает случая полюбоваться и поиронизировать над ситуацией, но за этим игровым, импровизированным началом всегда стоит мастер – глобальный, серьезный, грамотный. Вобравший в родословной, в искусстве, в «среде обитания» знойную Азию и холодную Сибирь, он щедро одаривает своих героев очарованием контрастов. Человеческая жизнь, находящаяся в извечном метании между духом и телом, нам понятна, поскольку этот дуализм объединяет в себе возможности познавать этот мир. Человек, в чьей судьбе удивительным образом повстречались Восток и Запад, также дуалистичен. А потому, путешествуя по городам и странам, получив прекрасное столичное, мм европейское художественное образование, он остается художником, в котором проявились архетипические черты культуры азиатской: колоритной, древней.

Античность сделала человека центром мироздания, пупом Земли, а искусство Востока превозносило величие и мудрость ритмов Вселенной. Поэтому даже присутствие на бумаге главных героев, будь то красавица с бровями, словно серп, или бородатый аксакал, взятых крупным планом, подразумевает большой мир вокруг. Мир, где мудрость бытия равноприсуща и глобальному – цепи гор, и малому, как затерявшаяся у их подножия постройка. Это знание жизни изнутри, где все малозначимое и мимолетное обращается в вечность, придает округлым бокам чайника не просто солидность, но сакральность. А древесные кроны над головой дамы в цветастом платке поднимают ее статус до мифологии, как минимум Флоры или другой богини, отвечающей за плодородие. Вот сад, деревья в котором кругами, зигзагами и кудрявостью линий пробуждают завихрение ассоциаций и метафор, как речь восточного человека, что не обходится без эпитетов и аллегорий. И подпись на этих рисунках диагональная, с чувством и размахом так же вторит их ритмичному появлению на свет, становится родственницей древней вязи, так органично сплетающейся с орнаментом или узором.

Графические зарисовки в данном альбоме не носят характер иллюстраций, привязанных к конкретному тексту. Это визуальные комментарии, носящие характер такого же свободного рассказа, полета мысли, жизненных наблюдений, размышлений о ней. Кажется, что контакт с этими вещами максимален, их можно потрогать и ощутить кончиком пальца, они не требуют дистанции, как живописные произведения. Вещи тонкие, чуть намеченные росчерком пера, но в них есть эстетская законченность, легкость бытия. Порой это озорство, порой – элегантная каллиграфия, но свободолюбивая и самодостаточная настолько, насколько художник позволяет ей проявляться технически и сюжетно. То линия тороплива, рвется и мечется, как жутчайшая кардиограмма, ибо сердце трепещет от жара, припечатывая к бумаге эти ситуации, то в повторах одинаковой длины и густоты рождает медитативный настрой. Отдельные детали вообще могут порвать привычные связи с вещным миром, с окружением и парить на листе, вырастать до огромных размеров или ложиться в ладони гор маленькими предметами человеческого мира. Не знаю – побуждает ли это к рождению картин или помогает удовлетворить жажду творчества, но мне они интересны сами по себе, ибо сильный и самобытный, зрелый мастер узнается, «как птица по полету».

Что же касается «предмета изображения», то каким бы отрадным размышлениям или «минутным печалям» Владимир Глухов ни предавался, какими видами, жанрами или сюжетами ни был бы увлечен, он всегда центростремителен. Перед нами «азиатский» автограф, как знак вечного присутствия в жизни художника этого мира, словно яркое сюзане, висящее на стене в его мастерской.

Оксана Огородникова-Косгко,

искусствовед, член СХ России.

Тюмень.

Автостоп в Таджикистан

(Литературные отчеты и зарисовки-наброски)

Постигать науку автостопа, ее трудности и бонусы-ништяки, я начал довольно давно. В 83-м году прошлого века. Первый автостоп я совершил по маршруту Бухара – Душанбе. (До Бухары из Москвы я тогда доехал поездом). Впечатление от того путешествия меня так обрадовали и заинтересовали, что я на следующий год уже поехал из Москвы до дома чистым автостопом. Я, студент, по недомыслию, лени и недоверия к себе – не писал в те разы подробных путевых дневников и мало рисовал. Ехал и ехал. Смысл автостопа тогда для меня, был в процессе езды.

Потом я уже дважды участвовал в перегоне экспедиционных, археологических машин «ГАЗ-69» и «ГАЗ-66» от базы АН СССР до базы АН ТаджССР. От Москвы до Душанбе. Причем два раза разными маршрутами. Первый раз – через Уральск на Арал, далее на Бухару, Ташкент, Ленинабад и через два перевала, на Душанбе, а второй – через Волгоград на Каспий, а потом Арал, Бухару, Термез и, уже по долине, через Денау, в Душанбе. Только тот человек, кто достаточно много ездил в экспедиции, а я – такой человек, поймет, зачем начальники археологических, да не только археологических, экспедиций гнали машины из Москвы в Душанбе. Экипировка машин и качество водителей сильно отличались от местных, с базы АН ТаджССР. А машина в экспедиции это – очень, очень важная вещь! Водительское умение – тоже. Характер водителя на третьем плане… Так вот. После длительного перерыва в моей автостопной практике, когда я уже волею судьбы оказался в Тюмени и, страшно тоскуя по родине, так тоскуя, что был готов отправиться в путь пешком или на велосипеде, я вспомнил свой опыт автостопщика. Недолго думая и собираясь, 1 сентября 2011 года я отправился в путь. На этот раз я делал довольно подробные отчеты о путешествии, делал наброски и публиковал их в интернете в Живом Журнале. Затем, в 2014 году, тоже осенью, я отправился по тому же маршруту. Также делал наброски и литературные отчеты. Конечно, можно было бы делать отчеты более подробные, особенно в 14-м году, но уж простите меня грешного и ленивого, как уж есть… Судя по тому, как много людей интересовались моими отчетами, читали их и комментировали, я понял, что вполне могу их опубликовать в отдельной книге, как эта, которую вы держите сейчас в руках, и рассчитывать на ваше благосклонное внимание. Спасибо!