Страница 6 из 11
Как уже говорилось здесь, Таджикистан для художника – родные пенаты и исконное «место силы». Тем не менее его жизненное кредо – места силы надо постоянно менять. Оттого самого себя В. Глухов величает «Качим-кермек», т. е. «Перекати-поле».
«Качим и кермек – два растения, растущие рядом в степи, – объясняет художник. – Когда они отцветают и высыхают, они сцепляются между собой, образуя шар, перекати-поле… Ведь и Гоген, прежде чем найти свой рай на Таити, жил то в Арле, то в Париже, то в туманной Бретани, то на Таити. Вот и я – такое же перекати-поле: то Тюмень, то Москва, то Питер. Или же Владимир…»
Город Владимир, где Глухов жил и работал четыре года, его поразил: «Как-то я пошел за сигаретами – и нечаянно отправился не в ту сторону, – рассказывает он. – Дом, в котором жил, стоит на третьей террасе реки Клязьмы, а опомнился я на навершии четвертой. Я, конечно, оглянулся – и замер… Аж дух захватило! На метр ниже меня пламенели белым огнем кусты сирени. Кисти цветов, особенно слепящие на солнце, тысячами своих лепестков, как крошечными пальцами, трогали все окружающее: и небо с быстро бегущими облаками, и светло-зеленый заливной луг перед самой Клязьмой, и синий холм на той стороне реки, и дома, деревья и кусты, и тянулись к моим глазам, обалдевшим от такой красоты! По всему этому благолепию быстро неслись волны теней от облаков. По правую руку, в просвете между домами с маленькими мезонинчиками на крышах, сиял Боголюбовский монастырь. Никогда еще не казался он таким близким! Монастырь то вспыхивал неземным светом, то погружался в светлую тень…»
Его восхитила тогда живопись художников владимирской школы: «Удивительно богатый у них цвет, яркий, феноменальный – оранжевоголубое солнце освещает яблоню, а на зеленой траве от нее фиолетовая тень. Этот фиолетовый – на самом деле красный, пурпурный! И во Владимире эти «гогеновские» краски – воистину реальны!»
Еще со времен Суриковки художника волновала обратная перспектива, о которой писал о. Павел Флоренский. Ее суть художнику открылась во время археологических раскопок храма Окса – так по-гречески зовут Амударыо: «Мы сидели в палатке, была пыльная буря – «афганец». И внезапно, как бы ниоткуда, в меня вошла некая простая и грандиозная мысль. Я вдруг понял всей душой и всем существом, что прямая перспектива – это когда человек смотрит в мир. А обратная перспектива – Бог, смотрящий в нас. То было подлинное откровение. После него я стал лучше понимать работы Гогена, Петрова-Водкина, китайцев – у них у всех не художник вглядывается в природу, а природа в художника. Но еще до того меня отчасти втолкнул в это состояние мой отец». Глухов-старший никогда не поощрял занятия сына живописью. Но перед самым дипломом он зашел в его мастерскую и стал просматривать все наброски – а было их до трех тысяч.
Он все их пересмотрел, внимательно и неторопливо. И вынес вердикт: «Ну, таблицу Менделеева ты собрал. Однако синтеза я не вижу». Встал и ушел. После этого Владимир отложил защиту диплома на два года, чтобы подготовиться к нему по-настоящему. И тут произошло особое событие…
«В городке Пенджикенте я шел по пустынной улице. Почти в пятистах метрах от меня стоял автобус. Он как будто меня ждал. Я медленно иду к нему и думаю: вот сейчас двери захлопнутся перед моим носом. Но все же успел, вошел внутрь – и автобус тут же тронулся. Там было одно свободное место, будто меня ждало. И я стал смотреть в окно с бьющимся сердцем: ведь если автобус так ждал меня, в окне что-то непременно должно появиться! А в окне автобуса – Зеравшанский хребет. Высокие горы в сторону Самарканда плавно понижаются, переходя в долину. Я смотрел в окно с нарастающим волнением: эти горы по диагонали плавно переходили в холмы – и эти холмы были как женские груди, бедра! И я понял: вот то, что я искал. Вот диагональ, которая нужна в моей работе, – женская диагональ…
И только я подумал об этом, как автобус остановился и двери открылись. Я вышел из автобуса. А там, в полях, женщины собирают табак. И я смотрел, как эти женщины купаются в закатном солнце, в пыли, в мареве… Как нанизывают табачные листья на большие веревки, эти листья огромны, каждое ростом с саму женщину… Я пошел в долину, у меня в руке был этюдник. И вдруг мне навстречу вышел старик-декханин лет восьмидесяти, с длинной седой бородой. Он подошел: «Вы художник? Хай, ладно, пошли ко мне, будем чай пить, плов кушать, будешь у меня гостем». И я остался у него…
Я вышел из его дома следующим утром и остановился на пороге. От дома террасами спуск к реке. И когда стоишь на крыльце, видна одна терраса, вторая, на каждой сад. А в конце спуска за рекой та самая диагональ… Там справа от нее висела ветка со спелыми персиками, а ниже, на следующей террасе, под огородом старика, были дом и двор. И там стояла удивительно красивая женщина в ярком платье, она вешала на ограду курпачи – это такие яркие матрасики. Она глянула на меня – и этот взгляд, движение, и этот персик, и эта диагональ стали центральной частью триптиха, который я написал для диплома».
«Я все искал какую-то единую черту, пронизывающую все, в которой бы уместился ответ на вопрос «что есть Азия?» – говорит художник. – Однажды, в Пенджикенте, я вошел в автобус. Там сидела у окна женщина. Ее лицо, вся голова были укрыты платком. Видны одни глаза! И я вдруг все просек – понял: вот она, Азия! Смотрит, но молчит. Молчит, но смотрит.
И эта полузакрытость объяснила мне тогда например – азиатский дом.
В азиатском доме нет окон на улицу, все окна на двор. Если ты зашел в дом – тебе все открыто. Вот в русской деревне окна на улицу – домашним интересно, что происходит вне дома. На улице… А в Азии то, что снаружи, неважно. Интересно то, что внутри. Улица – это просто коммуникации между сакральными пространствами – домом, базаром, мечетью, чайханой. Ты вышел из одного крытого пространства, дома например, и проследовал на базар или в чайхану – еще одно крытое место, или в мечеть… Все эти сакральные места: дом, базар, чайхана, мечеть – важнейшие, главные места азиата. Места общения. Социальной активности. Там – открывается душа азиата. Поэтому окна в азиатском доме, обращенные на улицу – не нужны…»
Это понимание открытого и скрытого диктуют Владимиру Глухову его истории, рассказанные цветом – но и записанные на бумаге. Его рассказ «Земляничное мыло», написанный в Тюмени, начинается так:
«Летом, посреди июля, на железнодорожной станции Шанбе, на солнцепеке перрона, я сидел на бетонном бордюрчике круглой клумбы. Сквозь тонкие подошвы тапочек асфальт жег мою кожу. Розы одурело наполняли собой сухой воздух, и от этого он казался душным. Оглянувшись, я увидел желтые комья перекопанной земли, которые ближе к кустам роз становились коричневыми от воды, лениво сикающей из серебристого набалдашника фонтанчика. Вода попадала на нижние ветки кустов и сияла на солнце. Темно-зеленые листья пестрели белесыми следами ожогов. «Скоро совсем сгорят!» – подумал я и, встав, пошел к киоску «Союзпечати». Асфальт мягко поддавался шагам.
Облокотившись о прилавок, заглянул в черноту киоска. Справа, за стеклом витрины, я увидел розовые кубики мыла…»
Художник Владимир Глухов – поэт. И в его рассказах, и в картинах чисто поэтическая взаимосвязь образов. Почти каждая картина – вещь в себе. А помимо этого есть серии. Например, сказочный тюменский цикл «Вася». Герой – простодушный пьянчужка, народный философ, извечный Иванушка-дурачок из старой сказки. Этому своему любимому персонажу (и собутыльнику) Владимир Глухов посвятил полтора десятка работ. На одной, «Вася-Икарушка», распластался в бурьяне рухнувший навзничь, с маху, на поломанных деревянных досках-крыльях – падший ангел.
«Я не верю в фатум, – говорит художник. – Всегда есть свобода выбора. Есть зеленый свет – иди смело. Но никто не помешает тебе пойти и на красный. Ты можешь свернуть в сторону – из духа противоречия либо по рассеянности, И все же, когда ты идешь в нужную сторону, на твоем пути кем-то расставлены благоприятные знаки: обрывок фразы прохожего, а порой строка в книге, раскрытой наугад. Тебе даются советы Навигатором, и от тебя зависит, следовать им или нет. Это и есть одна из сторон связи с Богом».