Страница 29 из 48
По рекомендации Гурко богач Криницкий Ивана на работу принял. А в конце их первой беседы сурово сказал:
– Сейчас поедешь с моей секретаршей в магазин и купите там приличный костюм, рубашку с галстуком и туфли… Лаковые! И чтоб я тебя в таких лохмотьях на работе никогда не видел. Нельзя подрывать имидж фирмы!
Среди бойцов «Беркута» были и крымчане – севастопольцы и симферопольцы
Когда Иван в новом итальянском костюме заехал во двор своего симферопольского дома, куривший на скамейке у подъезда отец подозрительно посмотрел на него и сказал тревожно:
– Ты что, банк ограбил? Я тебе передачи в тюрьму возить не буду!
Иван с шефом в тот год (а год еще был 2013-й) несколько раз ездил в Киев по делам – Криницкий наведывался то в правительство, то в администрацию президента Украины и, судя по его телефонным разговорам в машине, имел там хорошие связи. С самим Януковичем несколько раз переговаривался по золотому мобильнику. Пробивал новый кусок земли под строительство высотной гостиницы. И пробил же.
– Виктор Федорович, – слащавым тоном говорил по мобильнику Криницкий, – я вам по гроб жизни обязан. Я с вами в одном окопе. Я ваш самый преданный солдат!
Во время того разговора с Януковичем Криницкий то ли в шутку, то ли всерьез произнес фразу, которую Иван хорошо запомнил: «Лучше греться на Лазурном берегу, чем мерзнуть на Колыме».
В начале февраля Потемкин снова привез Криницкого в Киев. По дороге в столицу «хозяин» (так называли его на фирме) то и дело тревожно и нервно разговаривал с кем-то по телефону:
– Твою мать, да ты понимаешь, что если «первого» завалят, то и нам хана! Все рухнет! Если эта шушера возьмет власть, мы же без трусов останемся!
Едва подъехали к отелю «Опера» на Хмельницкого, как шеф протянул Ивану толстую пачку гривен и командирским тоном приказал:
– Значит так. Едешь на Бессарабский рынок, покупаешь сало, колбасу, водку, пиво, воду… Трошей не жалей. А потом будешь ждать меня на этой же стоянке.
Как и было приказано, Иван набил снедью и выпивкой багажник «мерседеса». Криницкий вышел из отеля в камуфляжной форме и приказал Потемкину «гнать на Банковскую». Еле пробившись на параллельную улицу, машина остановилась, а Криницкий с мобильником возле уха шустро исчез в переулке. Вскоре он появился в сопровождении милицейского майора и капитана «Беркута». Офицеры забрали тяжеленные пакеты и уже собирались уходить, когда Криницкий сказал:
– Иван, сфотографируй (он сказал «сфотографуй») меня с моими друзьями.
Офицеры нехотя согласились. Когда они уходили, «хозяин» громко бросил им вслед:
– Хлопцы, вы свидетели, шо я з вами! 3 вами я! Запомните, моя фамилия Криницкий! Крымский, крымский я! Будете жить у меня в лучших (он сказал «найкращих») номерах!
Несколько дней Иван все так же подвозил еду милиционерам и беркутовцам, стоявшим против майдановцев, и сам толкался среди них в тылу, вместе с молодыми и старыми киевлянами, татарами и другими приезжими. И очень обрадовался Иван, когда узнал, что среди бойцов «Беркута» были севастопольцы и симферопольцы. Да и гражданских крымчан там было немало, и все заодно – против тех, кто затеял всю эту кровавую смуту. И были там две женщины, которых все узнавали, тоже свои – крымчаночки. Узнал их и Иван, часто видел по телевизору. Чумазый и потнолицый офицер в каске, посмотрел на них, затем повернулся к Ивану, подмигнул веселым, плутоватым глазом и сказал:
– Наши девки! Крымские! Есть на что посмотреть и за что подержаться!
А через несколько дней случилось вот что. По дороге к отелю Криницкий раз десять пытался дозвониться кому-то, однако тот не отвечал. И только когда подъехали к стоянке, «хозяин» дозвонился до какого-то Еси, послушал его и зло воскликнул:
– Ну тогда нам будет полный п…ц, Еся! Суши сухари! Что, что?… А это идея, Еся! Я всегда знал, что ты самый хитрый киевский еврей! Только такие могут сидеть одной жопой на двух стульях!
На следующий день, на том же «мерседесе» Криницкий вез с Иваном еду и выпивку на другую сторону Майдана. А там, демонстративно раздав свою щедрую «гуманитарную помощь» обитателям палаточного городка, тоже попросил Ивана сфотографировать его с бунтарями у костра.
А когда в лагере появился Парубий, «хозяин» шестеркой увивался возле него и подавал знаки Ивану, чтобы он тоже фотографировал его рядом с этим человеком, у которого было лицо много посидевшего зэка.
– Крым з вамы, Крым з вамы! – с натужным пафосом восклицал Криницкий, плотнее приставляя плечо к Парубию, когда Иван направлял на них мобильник. В лагере «хозяин» разговаривал с людьми только на украинском языке, хотя давалось ему это непросто.
– Запротоколир… Тьфу! Запротоколюй мэне и мого водителя… тьфу! Водия Ивана, – говорил Криницкий дивчине, которая составляла какие-то списки. А потом, позвонив кому-то в Севастополь, Криницкий заорал в машине:
– Та ты шо?! Чалый?!!!
Судя по дальнейшему разговору «хозяина» с каким- то человеком из Севастополя, Иван сообразил, что там тоже началась смута. Мелькали слова «митинг», «бунт», «ополчение», «влада»… «Чалый». Криницкий волновался так, что речь его была смесью украинских и русских слов. А между ними часто мелькало «едрит твою мать».
На следующий день, когда в Киеве началась очередная кровавая битва майдановцев с отступавшими «силами правопорядка», Криницкий приказал Ивану «не совать нос в это пекло», а сам куда-то исчез до вечера.
Страшные картины наблюдал Иван Потемкин на улицах Киева, где люди убивали людей.
Траурный дым кучерявился над центром города, густо звучали выстрелы – одиночные и автоматные, горели облитые «коктейлем Молотова» солдаты и офицеры, убитых и раненых волокли к машине скорой помощи, за которой прятался Иван. Там в окровавленном и бездыханном офицере Потемкин узнал того самого симферопольского майора, которому неделю назад привозил еду с Криницким. И с которым фотографировался шеф.
«Что творится! – думал Иван, – И все это убийство ради чего?»
Он не успел дать себе ответа.
Присел, затем упал на мокрый асфальт возле машины с красным креслом, потому что шальная пуля шваркнула в жестяной бок санитарки. И, казалось, ему куда страшнее было не то, что его могли убить, а то, что новое итальянское пальто пропитается мокрой февральской грязью.
Шевельнулся, завибрировал в нагрудном кармане, у самого сердца, мобильник. И – еле слышный крик мамы в трубке:
– Сынок, сынок, ты там живой?
И тут же – тревожный голос отца:
– Я тебе приказываю, немедленно домой! Домой, слышишь!
А следом – опять звонок Криницкий:
– Пропеллером к машине, я ранен!
Когда Иван примчался к машине на стоянке у «Оперы», Криницкий уже сидел в салоне с забинтованной головой и разговаривал по телефону со своим заместителем Фишманом:
– Степан, я ранен… И Федоровичу тут полный п…ц, – траурным голосом говорил он, – ты понимаешь теперь, чем все это нам грозит?… Это катастрофа, Степан!… Что? Да, да, да! Надо идти и к Чалому, и к Аксенову!… Иначе все рухнет. Теперь мы должны сидеть одной жопой на двух табуретках, Степан! Время такое…
Выключив мобильник, Криницкий приказал Ивану:
– При на Крым.... Бери на Фастов, на Белую Церковь, на Умань…
– Андрей Гаврилович, где вас так ранило? – осторожно спросил Иван, поглядывая в зеркало заднего вида на шефа.
– Вражеская пуля, Ваня, вражеская пуля, – то ли всерьез, то ли в шутку ответил Криницкий (он, конечно, не сказал водителю, что разбил голову в тот момент, когда спьяну свалился с крыльца ресторана, в котором выпивал с киевскими дружками из администрации президента).
Когда вернулись в Крым, радость матери Ивана была несказанной. А отца он дома не застал: