Страница 3 из 26
Только Дарвин, как Пушкин, досадовала, когда иностранцы разделяли с ней чувство презрения к нашей власти. – Вам не нравятся урюпинские ученые? – Досадует она, пробиваясь сквозь густое «У-у-у-у-у» зала. – Но ведь это они изобрели периодическую таблицу элементов, паровой двигатель, радио, паровоз, телевизор, вертолет… Патентовать не умели. – Мне показалось, она забралась на трибуну, чтобы защищать честь страны, а не делать научный доклад.
Модератору-итальяшке тоже показалось:
– Доктор Дарвин! – подает он голос. – Фольклор многих стран, особенно вашей, замечательно описывает свойства и возможности «живой воды». Надеюсь, вы знакомы с подобной литературой. Тогда вам должно быть известно, что заявления о наличии памяти у воды, об успешном ее структурировании, исключающем замерзание при низких температурах, современная наука считает шарлатанством. – Итальянец, с лицом deep-rooted ladies' man,[4] несколько лет безуспешно охмурял Дарвин на всех симпозиумах. И даже приезжал за этим к нам в урюпинск.
– Если бы наука не закрывала глаза на события, которые не укладываются в общепризнанные представления и теории, будто боится чего-то… – отбивается Дарвин, но ее почти не слышно из-за шума. Я смотрю на Дарвин, впервые терпящую бедствие. Ученая публика завелась, особенно женщины, не простившие ей ни красоты, ни породы, ни одежд и ума. И перекрикивая друг друга, продолжают обличать во лжи и других грехах, поминая кремль и верховного правителя, и его безумства. И ведут себя так, будто XV век на дворе. И толпятся с вязанками хвороста в руках, чтобы подбросить в костер, разведенный под Дарвин. Я понимаю их. В последнее время отношение к нам во всем мире поменялось. Ежу понятно, в какую сторону. Мне жаль своего ежа, который несет на себе тяготы этого понимания. Жаль наше народонаселение. Но еще больше жаль Дарвин.
Только выкриками из зала ее не пронять. «Не требуй постоянно справедливости по отношению к себе, – втолковывал ей Тихон. – Сильный человек должен принять то, что ему досталось и сохранить достоинство, и лицо». Дарвин была прилежной ученицей и давно должна была стать директором института вместо Тихона, невротика и задрота в науке. И доклад этот она должна была делать сама. И не только потому, что первый автор и живая вода – ее заслуга. Хотя, иногда мне кажется, что моя…
Тихон вообще был с самого начала против публикации данных о другой воде в Майами. А когда понял, что Дарвин все равно выступит с докладом, настойчиво и грубо вытребовал это право для себя, и сделал все, чтобы провалить сенсационное сообщение. И неважно, что он самый богатый и могучий человек в урюпинске с маленькой буквы, хоть городок наш, как и страна, зовется и пишется по-другому И со всеми потрохами, и институтом в придачу, принадлежит Тихону Академику Тихону Трофимовичу Перевозчикову, мэру урюпинска. ТиТиПи, как называет его за глаза институтский народец.
Дарвин все-таки остановила доклад. Публика успокоилась, расселась по местам. Итальяшка пригласил следующего докладчика, недоуменно поглядывая на Дарвин у трибуны. А она шагнула вперед и, порывшись в одеждах, извлекла на свет цилиндрик, похожий на тюбик губной помады. Свинтила крышку. Наклонила и из горлышка медленно выбралась… Я обомлела: это была «другая вода». Только как она посмела? Как вывезла Изделие из института без разрешения службы безопасности? Как безрассудно тратит ее сейчас, проливая?
Вода зависла над ладонью колеблющимся облачком, размером с небольшое куриное яйцо, преломив, подобно бриллианту, световые лучи. Конференц-зал пятизвездочной американской гостиницы наполнился радугой, яркой и сочной, из конца в конец, как в степи под урюпинском после грозы. Запахло ковылем, пылью, прибитой дождем. Дарвин сжала облачко в ладони. Подержала. Разжала ладонь, на которой теперь лежал, чуть подрагивая, кусок студня, похожего на гранату «лимонку» из агар-агара, и чуть парил. А потом случилось невероятное, сопровождавшее всякий раз появление другой воды. В кусочке студня возникла невиданная мощь и масштаб, и сила. Казалось, в капле сконцентрировался гигантский объем воды, несопоставимый с привычными земными размерами, который прямо счейчас легко и просто, будто кружку пива, заполнит конференц-зал и город, и двинется дальше.
Дарвин двинула рукой. Радуга исчезла. Неформально структурированный студень потянулся за рукой, как океан в «Солярисе» Лема. Она не стала продолжать манипуляции: – Я могу вытянуть эту воду в нить и намотать на палец. – Зал растерянно молчал. Лишь щелкали фотокамеры в телефонах.
Дарвин погрузила каплю в тюбик. Мне показалось, вода скользнула в упаковку с удовольствием. И, прежде чем спуститься в зал, сказала:
– Однажды Бернард Шоу заметил: «Многие великие истины сначала были кощунством». Давайте договоримся: точка замерзания воды – это всего лишь цифра, которую можно менять, как впрочем, и удельный вес.
И шла по проходу на свое место в задних рядах с непроницаемым лицом – with a poker face. И посвечивала потрясающим, совсем не научным телом в отраженном свете Тихоновых миллионов, происхождение которых в маленьком урюпинске оставалось загадкой не только для меня. А зал по-прежнему молчал, будто вымер. А потом взорвался аплодисментами, свистом и криками. Публика рванула к Дарвин. Окружила, приветливо помахивая перьями. Принялась обнимать, радостно похлопывать по плечам. Старалась оторвать куски ткани от модных лохмотьев. Пыталась тащить к трибуне. От злобного негодования не осталось следа. Ученый народ поверил в сообщение Дарвин и легко представил, чем грозит миру этот крутяк. И надеждам, и восторгам публики, превратившейся в обычную уличную толпу, не было конца.
Словно с неба попадали журналисты, телерепортеры. Оттеснили публику. Совали в лицо микрофоны, теле- и фотокамеры. Просили еще раз пролить «другую воду», намотать на палец. И, задавая вопросы, приговаривали что-то про новую эру в энергетике, что круто поменяет жизнь на земле, и не только на земле; про замораживание органов, которое на фоне холодного термоядерного синтеза уже не казалось первостепенной задачей…
«Еще один звездный час Дарвин, что случается с ней по нескольку раз в году», – думала я, глядя на свою начальницу, прилежно сидевшую в кресле под прицелом телекамер с лицом Приснодевы, блаженной и счастливой девственницы-недотроги без штанишек под одеждами – happiness don't put on pants.[5]
Подошел модератор-итальяшка, криобиолог с мировым именем, похожий на Марчелло Мастроянни. Улыбчивый и добрый, и такой же красивый. Постоял, наблюдая издали, как колбасит публика и журналисты подле Дарвин, и стал пробиваться к ней. Я двинулась следом. Поотстала и не услышала, что впаривал ей Марчелло. Но, видно, в этот раз ему повезло: размякшая от триумфа Дарвин согласилась поужинать с ним.
– Поедешь с нами, Никифороф, – сказала она. Выбралась из толпы. И двинулась к ТиТиПи, окруженному журналистами. Она что-то говорила ему, поглаживая лацканы пиджака, и нежно заглядывала в глаза. Тихон сердито качал головой, а потом заорал:
– Что ты себе позволяешь, Дора?! Это международный симпозиум, а не посиделки оппозиционеров, ругающих власть и пользующихся ее благами. – Увидел меня и заорал еще громче: – А ты убирайся с глаз моих, сука! Не могу шагу ступить, чтобы не наступить на тебя!
Только рассудочное поведение – не для Дарвин. Через несколько минут длинная черная тачка везла нас на окраину Майами. Возле входа в приземистое одноэтажное здание с колоннами я прочла название кабака на здоровенной вывеске, поставленной вертикально: «The Joe's Stone Crab».[6]
– Культовый ресторан со столетней историей, известный на всю Америку, – поведал Марчелло, прежде чем мы вышли из машины и снова попали в лапы телевизионщиков. – Славится свежими каменными крабами.
Маленький толстый незнакомец with the bald spot,[7] в светлых джинсах и портретом Буша младшего на черной майке встал из-за стола. Представился: – Бенджамин Франклин. Можно просто Бен.
4
Закоренелого бабника.
5
Счастливые трусов не надевают.
6
Каменные крабы Джо.
7
С лысиной.