Страница 2 из 26
– Меня зовут Дора Дарвин, – говорит она и улыбается притихшему модератору. – Город урюпинск. Я заведую лабораторией биофизики клетки в институте нормальной и патологической физиологии, которым руководит доктор Перевозчиков. – Она кладет руку Тихону на плечо. – Уверяю вас, он не шутит и не впаривает пустое про «живую воду». Хотя в нашей стране верят в любую фигню. Особенно в кремле, постояльцы которого столетиями мечтали о вечной жизни не меньше, чем о полной победе над своим народонаселением.
Меня пугает инакомыслие Дарвин, ее постоянная фронда, которой она бравирует по любому поводу и без. Сама я не страдаю нонконформизмом и равнодушна к власти. И политика меня интересует не сильнее прошедших менструаций. Хоть понимаю, не хуже Дарвин, все бессердечие, жестокость и лживость верховного правителя и его окружения, более всего озабоченных сохранением собственного благополучия… и благоденствия, если это слово способно передать состояние, в котором они перманентно пребывают, презрев и бросив на произвол народонаселение. А те мелкие подачки с барского стола, что достаются народонаселению, утопающему в конформизме, лишь способ предотвратить недовольство и сохранить стабильность. Когда я слышу это бодягу про стабильность, у меня начинается падучая.
Нынешняя власть дала мне вполне сносную, комфортную жизнь, если не считать жизнью время, проведенное в детском доме. Позволила заниматься любимым делом. Большего от нее я требовать не могу. И не требую. И лезть под пули за участие в несанкционированных митингах оппозиции или публично выказывать собственное инакомыслие, рискуя оказаться за решеткой, не собираюсь. Правда, порой, вспоминая детский дом, мне приходит на ум мальчик-заика из старшей группы, в отличие от нас смотревший новости в ящике. Однажды он сказал: «Власть, зарабатывающая миллиарды на торговле ископаемыми, могла бы обеспечить нас более сносным существованием». Из всего сказанного им тогда я на всю жизнь запомнила слово «сносный»…
– Здесь… весь цвет мировой криобиологии… нобелевские лауреаты… успехи физики низких температур… молекулярная биология… поведение атомов… – Дарвин продолжает разруливать Тихоновы косяки в конференц-зале отеля Hilton Grand Vocation Suites в Майами. Она так напориста, убедительна и хороша собой… просто зашибись. Рядом с ней я чувствую себя потрепанной девахой, которая только что выбралась из грузовика.
– Нигде открытия в важнейших вопросах познания не преследуются с такой яростью, как в академической среде. Нигде, кроме научных сообществ, реальные авторы открытий не застрахованы от обвинений в занятиях лженаукой, в подтасовке фактов, в продажности. Раньше их сжигали на кострах. Теперь лишают работы, прячут в психиатрические больницы… Разумеется, есть риск стать посмешищем, остаться в дураках, потратив жизнь на отстаивание безумной идеи. Но это уже, «как карта ляжет». А можно всю жизнь заниматься чистой наукой и «считать ракушки» или мух-дрозофил. Комфортно и безопасно. – Дарвин не смогла отдаться толпе и теперь в отместку прямо с трибуны засаживает перья в ученые зады присутствующих.
Часть публики раздраженно вскакивает с мест. Движется к Дарвин, забывая о перьях. Шум усиливается. В последних рядах, где я сижу, уже не разобрать слов. Но я знаю текст назубок, потому как перепечатывала доклад на русском, а потом на английском много раз. И сама была участником тех событий, что принесли нам «другую воду».
А Дарвин продолжает на потрясающем американском английском, будто выросла в Вашингтоне. Ей вообще легко даются языки, как, впрочем, и многое другое. Будто сидит внутри жесткий диск могучего компьютера, позволяющий за пару месяцев необременительных занятий заговорить на чужом языке.
А мне английский не дается ни с репетиторами, даже если ложусь с ними в постель, ни без. Может быть, из-за слишком большого клитора, удивившего когда-то Дарвин. Хотя один из них – отпрыск респектабельной белогвардейской семьи-репатриантов из Шанхая обучил меня ненормативной английской лексике, которая намертво впечаталась в мой мозг… Через месяц или два, как я поступила на службу в институт простой лаборанткой, хотя закончила биофак университета в северной столице, Дарвин увидела меня в душевой теннисных кортов. Подошла, оглядела, будто бигля перед экспериментом, и вежливо сказала:
– Никифорова! – Она всегда звала меня по фамилии. – У тебя слишком большой клитор для женщины. – Будто клиторы бывают у мужчин. – Буду звать тебя Никифорофф. – Эта сука реваншировалась за проигрыш в двух сетах. Мне стало стыдно. Я впервые удрученно глядела на свой клитор и всматривалась в передок Дарвин под узкой полоской мокрых штанишек, сравнивая размеры. Слово «гермафродит» тогда не возникло во мне, но позже оно появилось и временами звучало пугающим набатом, отличая от других, хоть поводов не было совсем. Только появилась дурная привычка украдкой разглядывать гениталии других женщин.
После разговора в душевой у меня возник болезненный комплекс «большого клитора», на который не знала, как реагировать. Знаю лишь, что теперь он соседствует с «комплексом Электры», который поселился во мне еще в детском доме, как у Дарвин, бессознательно завышая мнение о себе…
А тогда на корте грубо ответить Дарвин не смогла. И не потому, что трусила. Просто я прощала ей все, даже больше. И любила ее, как может любить только собака, преданно и верно, хотя нечто, совсем не собачье, мешало полному счастью… Это Дарвин прислала в универ заявку на меня от Тихонова института, пусть и на должность лаборантки, чем немало рассмешила деканат. Я держала ее за божество и старалась подражать во всем, хоть люто ненавидела порой. Она заметила подражание и сказала однажды:
– Нельзя научиться от другого, как жить. Только прожив собственную жизнь можно научиться чему-то. Или рассчитываешь на эффект Золушки? Колись, Никифороф…
– Нам удалось структурировать воду, которая не замерзает и не образует кристаллов льда при охлаждении ниже нуля.
– Наслаждаясь эффектом, Дарвин поглядывает в зал, давая возможность разнервничавшейся публике поучаствовать в торжествах. Однако публика не спешит, и Дарвин продолжает утюжить ученых: – Научные факты являются социальными конструкциями. Отказавшись от криопротекторов, мы пошли другим путем, как говорил Ленин.
– Не думаю, что в молекулярной биологии следует руководствоваться заветами покойного вождя урюпинской революции, – подает голос модератор. – Lord forbid![3]
– Если бы следовали, жили в другой стране: благополучной, богатой и счастливой своими гражданами. А вода с перестроенной структурой… мы назвали ее «другой водой», обладает рядом уникальных свойств, – наседает Дарвин, – что позволяет использовать ее в качестве идеального криопротектора при длительном хранении органов перед трансплантацией. Ее можно будет использовать, как средство для создания банков органов. Для замораживания и хранения при температуре жидкого азота целостных организмов с неизлечимыми болезнями в надежде на успехи медицины будущего.
Она умело держит паузу, а потом снова начинает поливать:
– Сиюминутные лечебные эффекты такой воды при моделировании некоторых патологических состояний представлены на слайдах. Данные взяты не с потолка моего кабинета. – Публика в зале, конечно, знает, что с потолка. – Однако они меркнут в сравнении с потенциалом другой воды, – продолжает Дарвин, – которую можно будет использовать в качестве идеального энергетического материала и носителя информации.
Раздаются жидкие аплодисменты, будто Дарвин удачно посадила самолет, перелетев через океан. Только ушлая публика знает: воду с температурой ниже нуля без добавок не получить, как ни старайся. Против законов природы не попрешь, даже если выбросить миллионы на ветер. И продолжает выкрикивать ироничное и злое что-то про дельцов от науки, про нечистых на руку ученых, fucking uryupinsk scientists и прочую хренотень. И кажется, происходит это не в Майами, куда, на большой криобиологический сходняк, съехалась ученая публика со всего света. А в Козельске, на съезде молодых ученых-гельминтологов.
3
Не приведи, Господи!