Страница 25 из 26
– «Он шел на Одессу, а вышел к Херсону», – сказала Дарвин, и все облегченно вздохнули, заулыбались, закивали головами, будто согласились и приняли на себя ответственность за открытие неизвестного материала, который сулил славу и деньги. И служил надежной крышей, способной защитить от провала в исследованиях по структурированию воды.
– Любопытно, черт возьми, – впервые подала голос жена Тихона, – Он полый внутри или там что-то есть?
– Кого ты спрашиваешь?
– Какого черта, Тиша! Будем считать этот вопрос тоже чисто риторическим.
ТиТиПи взял в руки шар. Постучал по нему пальцем. Звук был тупым, будто перкутировали воспаленную долю легкого. Посмотрел на Дарвин. Та пожала плечами. Посмотрел на меня.
– Все просто, – сказала я. – Если шар сплошной, то это – артефакт, возникший в результате случайного совпадения действий природных сил. И тогда относиться к нему мы должны, как к артефакту. Как относимся к Плащанице, плато Баальбек, постояльцам кремля или летающим тарелкам.
– Зашибись! – неторопливо затянула жена Тихона. Ее звали Нина Георгиевна. Нина Георгиевна Геловани-Перевозчикова. Она нравилась мне. И не только умением постоянно чертыхаться, красотой и высокой породой, которые с годами становились все заметнее. Но удивительно мягким и одновременно независимым характером аристократки из рода грузинских князей, уходящего корнями в XII столетие. Этот род упоминался в летописях еще при царице Тамаре, рассказывала Дарвин. А позже дал толпу военных, политических и государственных деятелей, ученых, артистов, писателей. Только Дарвин, несмотря на прекрасную родословную, не любила приемную мать и за глаза называла Старой Сукой, хоть той было лишь немного за сорок.
– А если он полый внутри, – продолжала я, – то тогда – это Изделие, созданное руками человека. Руками сотрудников Лэба. Потому что природе такое не создать, сколько бы не корячилась. И охотники за сокровищами станут охотиться не за артефактом или самим Изделием, но за технологией его получения. – Я посмотрела на Тихона. – Те два козла, что ворвались тогда в палату ко мне в поисках волшебной лампы Алладина, были, не в пример вам, благородней и добрей…
– Остынь, Никифороф! – промурлыкал ТиТиПи, совсем не похожий на того яростного Тихона в оранжевой робе, что запер меня в центрифуге.
– Если не доктор Козельский, бандиты задушили бы меня.
– Я сказал, остынь! – начал заводиться Тихон.
– Нет уж, позвольте! – Меня одолевал зуд быть замеченной.
– До сих пор недоумеваю, как худосочный старец Козельский смог совладать с двумя вооруженными грабителями. Кто эти люди? Институтский персонал? Губернаторские бандиты? Или представители заказчика? Последним вообще незачем искать то, что им и так принадлежит по праву… Те, кто посылали их, не могли отправить на дело two unskillful morons,[36] – закончила я.
– Отец Сергий справился бы с дюжиной таких недоносков. – Тихон снова мурлыкал: – В молодости он воевал в Афганистане.
– Значит, Акела не промахнулся, – сказала Дарвин. А мне нечего было добавить, хоть ничего не понимала.
– Какое теперь имеет значение, промахнулся Акела или нет. В любом случае наша картофелина тянет на открытие. На Нобелевскую премию, независимо от того артефакт это или Изделие.
– Тихон уже не мурлыкал. Он торжествовал. Нина Георгиевна набрала короткий номер в телефоне:
– Любаша, где тебя черти носят? Закоси что-нибудь поесть поприличнее. Нет, сациви не катит. Тащи вино, гуду и грецкие орехи. – Повернулась ко мне: – Так он полый, на хрен, деточка? Или в засаде у него что-то есть?
– Завтра доктор Дарвин передаст эту штуковину лабораторной челяди, и мы получим ответы не только на этот, но множество других вопросов, которые пока в засаде.
– Меньше всего мне хотелось бы на этом этапе передавать артефакт в чьи-либо руки, – сказал Тихон.
– Ограничимся УЗИ, – успокоила всех Дарвин…
Кастелянша Люба, они называли ее прислугой, вкатила в библиотеку столик на колесах с четырьмя бутылками белого вина в плетеной корзине и тарелками с орехами и сыром. Люба знала пристрастия хозяев.
– Это «Цинандали» – знаменитое грузинское сухое вино. Дьявольски вкусное, – заметила Нина Георгиевна. – Чем больше пьешь, тем больше хочется. Если вино настоящее, то перед розливом его три года держат в дубовых бочках.
– А если нет.
– А если нет, мы пьем скотч, – улыбнулся Тихон, разливая вино в бокалы.
Я была на седьмом небе от счастья. Мешал сыр. Гнусный запах еще влажной солдатской портянки после долгого марш-броска так густо заполнил библиотеку, что его можно было резать ножом. Я старалась поменьше дышать. Втягивала воздух в легкие через рот, но запах все равно проникал в меня. Евсеева помойка в морге казалась отсюда альпийской лужайкой. Голова кружилась. Тошнило.
– Простите, ненадолго оставлю вас.
– Не бойся дуркануться, деточка! – успокоила Старая Сука. – Положи кусок сыра в рот и подержи. Нет! Не глотай, черт, сразу.
Сдерживая тошноту и не дыша, я закрыла глаза и сунула в рот кусок овечьего сыра по имени «гуда». Твердый, скользкий немного, ни на что не похожий, как артефакт. Он вызывал единственное чувство: его хотелось поскорее выплюнуть.
– Нет, черт возьми! Не смей! – заорала Старая Сука. – Его надо разжевать, чтобы до конца ощутить и понять этот колдовской вкус.
И чем больше я жевала и глотала, тем сильнее хотелось положить в рот еще кусок. А запах сыра, в котором смешались вонь солдатской портянки и застоялый дух овчарни – шерсти старого барана, дыхания овцы, ее молока, воздуха горных селений Грузии, где делают гуду, – стал для меня не менее притягательным, чем его потрясающий вкус. Швейцарский «Эмменталь» отдыхал.
– Запивай вином, детка! – просвещала Тихонова жена. – Кусочек сыра – глоток вина. Кусочек сыра, черт, глоток… – Старая Сука привычно чертыхалась. И эта привычка нравилась мне все больше.
– В общаге универа в другом урюпинске Никифороф пила азербайджанское вино и заедала плавлеными сырками, – печально заметила Дарвин и подлила в мой бокал из своей бутылки. Отошла к бару. Вернулась со стаканом скотча. Села и стала пить редкими мелкими глотками, поглядывая на артефакт. Наглядевшись, взяла в руки и принялась вслух читать из детской сказки:
– «Дед бил, бил, не разбил. Баба била, била, не разбила. Мышка бежала, хвостиком махнула. Яичко упало и разбилось. – Подняла голову: – Дед плачет. Баба плачет. А курочка куд-кудахчет: – Не плачь, дед, не плачь, баба…».
– Утомляешь, Дора! – строго сказал Тихон. А Дарвин, будто в трансе, повторяла и повторяла: – Мышка бежала, хвостиком махнула… – Встала. Выронила артефакт на толстый коричневый ковер. Мы не услышали стука, потому что артефакт не упал, но странно завис над ковром. Мы повскакали с мест, подбежали к шару, будто уже ждали чего-то.
Картофелина неподвижно висела над толстым ворсистым ковром с монограммами ТиТиПи. Мы тоже замерли в предожидании чуда. И оно случилось: картофелина зашевелилась и медленно начала подниматься над ковром, пока не повисла над нашими головами, как на клумбе. Подержала паузу. Сделала круг по библиотеке, останавливаясь ненадолго у застекленных шкафов с книгами, что стояли по стенам от пола до потолка.
– Господи! Я оху. аю! – шепотом сказала Старая Сука. – Оно летает, будь я проклята!
– И читает! – заметила Дарвин.
– Сейчас она откроется, – принялся фантазировать ТиТиПи, – и из тарелки…
– …выберутся маленькие человечки, – продолжила Дарвин. – Они отберут у тебя институт и урюпинск в придачу…
– Похоже на шаровую молнию, – сказал Тихон, стараясь отвлечь Дарвин.
– …которую нам удалось приручить. – Дору было не остановить.
– Как ты думаешь, Никифороф?
– Вам виднее, Тихон Трофимыч. – Мне было хорошо и комфортно, и приятно всякий раз прикидываться идиоткой, отвечая на идиотские вопросы Тихона. Но чем больше я прикидывалась, тем дольше и внимательнее он смотрел на меня. И глаза его не сулили хорошего.
36
Двух неумелых придурков.