Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 3 из 13

Другой родственник графа Дмитрия Николаевича много прибавил имения благоприобретенного к родовому. Не на службе приобрел он его, а разными частными покупками, сделками и другими оборотами и спекуляциями, которых никогда общественное мнение не одобряло, хотя бы в них ничего противозаконного не было. Дмитрий Николаевич был его ближайшим наследником; но, по завещанию, только родовое имение досталось ему, а все приобретенное перешло в другие руки. «Слава Богу! – сказала его мать. – Я рада, что ни копейки этого сомнительно нажитого богатства не досталось тебе. От одной такой лепты все остальное было бы запятнано». Такого рода слова не пропадают даром для ребенка.

По бабке Дмитрий Николаевич приходился двоюродным племянником Державина, по матери – двоюродным братом Озерова. Их имена, конечно, повторялись часто в семье; стихи Державина читала ему мать; ребенок заслушивался их с тем же увлечением, как заслушивался соловьев в роще; воображение переносило его беспрестанно в мир иной и отвлекало более и более от мира положительного. Все это развило в нем характер пылкий, восприимчивый, страстный. К счастью, в молодости у него не было ни таких знакомств, ни таких связей, которые бы могли направить эти страсти на дурной путь. Заботливая мать зорко оберегала его, а врожденное чувство, развитое впоследствии образованием, отталкивало его от всего буйного, грязного, от оргий тогдашней молодежи. Поэтическое настроение преобладало в нем с ранних лет.

Катерина Ермолаевна переселилась в Москву, когда надо было заняться образованием сына, а лето, иногда, проводила в Подмосковной, которую, впрочем, граф Дмитрий Николаевич не очень любил и не удержал за собой. Она ничего не щадила для образования сына. Лучшие учителя, профессора университета и университетского пансиона давали ему уроки, которыми он вполне воспользовался. Память его поражала учителей, как впоследствии его знакомых. Он любил занятия научные, но со страстью предавался чтению: его нелегко было оторвать от какой-нибудь исторической книги; французским языком он еще в детстве владел как русским, чему обязан, отчасти, старушке француженке, madame Фовель; она при нем находилась с детства в качестве гувернантки или, правильнее, няни; была не блистательного образования, но очень добрая и честная женщина, с чистым, правильным выговором. В то время французский язык считался принадлежностью каждого образованного человека, и не в одной только России. Англичане, так немилосердно коверкающие французские слова, в то время считали необходимостью для каждого джентльмена правильно и чисто говорить по-французски. Основательному же изучению языка Блудов обязан своему гувернеру, Реми, человеку ученому, который внушил ему страсть к занятиям, более серьезным и любовь к греческому и латинскому языкам, которые он не забыл до старости; но самое сильное на него влияние, в детстве, имел другой эмигрант, граф де-Фонтень; это был человек блистательного ума, глубокого образования и, вместе с тем, с изящными манерами высшего светского французского круга; он сильно пострадал во время революции, лишился не только состояния, но многих близких родных и друзей, что конечно возбуждало еще более участия молодого человека, который искренно привязался к нему. Граф де-Фонтень был гувернером у сестры Каменского, и иногда посещал московское общество, где, как и все эмигранты, был принят с искренним радушием; Блудов, оставлял для него игры и танцы молодежи и, забившись куда-нибудь в угол, проводил целые вечера с пожилым собеседником, который рассказывал ему то о блистательном цикле французских энциклопедистов, восторжествовавших над предрассудками века и касты, то о французской литературе, вообще имевшей в то время сильное влияние в Европе, то, наконец, об ужасах революции. Истинно великодушные порывы и блистательные заблуждения первых ее годов, привлекавшие к себе сочувствие многих молодых людей, в том числе Карамзина, не могли иметь влияние на Блудова: он их не понимал, потому что в то время был еще ребенком; впоследствии же, под влиянием людей, подобных графу де-Фонтень, французская революция оставила в его, едва пробуждавшемся уме, впечатления тех страшных лиц и событий, которые рисовал пред ним де-Фонтень, а несчастные страдальцы-эмигранты, окружавшие его, служили живым подтверждением слов рассказчика и свидетельствовали о грубом насилии, заменившем всякую законность во Франции.

Блудов принадлежал к тому древнему, русскому, коренному дворянству, которое жило из рода в род в провинции, вдали от двора, близко к народу, знало его, помогало в беде и нуждах не по одному своекорыстному расчету, а по сочувствию к той среде, в которой постоянно находилось. В этом дворянстве, чуждом интриг боярской думы и царского двора, жила и живет безусловная преданность престолу, тесно связанная с его религиозным верованием и любовью к отечеству. Подобно крепостному сословию, оно оставалось в стороне от политических и дворцовых потрясений, но, когда могло, противостояло олигархическим замыслам боярских родов, бескорыстно, не выторговывая для себя у царей ни льгот, ни наград. Это направление провинциального дворянства, засвидетельствованное веками, проявилось в последнее время при освобождении крестьян; в этом деле оно усердно споспешествовало и помогало Государю, неся потери более чувствительные для него, чем для богатых, знатных родов дворянства русского. Конечно, оно, отерпевшееся и окрепшее в бедствии подобно народу, скорее сольется с ним, и представит надежный оплот Государству.

В молодости, у Блудова эти понятия, эти сословные чувства были сильно развиты; влияние мигрантов, столько же как и матери, подняло их до более сознательных начал приверженности к монархическому принципу, как понимают его на западе, и впоследствии, когда двое сыновей его уже подрастали, он часто говаривал: «Если и России суждено пройти через кровавые перевороты, то я благодарил бы Бога, если бы одному из моих сыновей выпала участь Стафорда, а другому Монтроза». А дети, конечно, ему были дороже всего на свете. Эти чувства он сохранил до конца жизни, и последние слова и мысли его были обращены к России и Государю.

Кроме французского и отчасти древних языков Дмитрий Николаевич хорошо знал язык немецкий и итальянский; по-английски он научился, когда уже был советником посольства в Лондоне, без пособия учителя, при помощи лексикона и романов Вальтер-Скотта, и хотя не мог или, лучше сказать, не решался говорить на нем, однако читал все, что выходило нового в английской литературе. Страсть к театру была господствующей в нем в молодости. Он мог прочесть наизусть целые тирады, почти целые трагедии Озерова и Рассина и в этом случае память не изменяла ему до глубокой старости; но при всей страсти к театру, он никак не решался проникнуть в тайны закулисного мира, куда стремятся многие, куда и его увлекали: он боялся разочарований.

Время переезда Блудовых в Москву было время тяжелое. Москва притихла и приуныла еще более других русских городов. Не слышно было обычного разгулья, даже не видно было веселых лиц. Если и давались иногда праздники, то это по приказу, куда являлись не для веселья, а страха-ради, чтобы не попасть в ответ за ослушание. Первопрестольная столица была наполнена людьми действительно знаменитыми или временщиками предшествовавшего царствования; они находились в опале, но были еще довольно счастливы, что избежали изгнания, более отдаленного.

Тут жили фельдмаршал Каменский, бывший канцлер Остерман со своим братом, славный Еропкин, герой Москвы, избавивший ее от страшного врага – чумы, Юрий Долгорукий, прежний начальник Москвы князь Голицын, обер-камергеры братья Куракины, из которых один бывший вице-канцлер и множество других. Все они, как и самый город, старый и величавый, находились под строгим, зорким надзором обер-полицмейстера Эртеля, одного из неумолимых и непреклонных офицеров Гатчинских; от этого надзора не был изъят и тогдашний генерал-губернатор Салтыков, над которым влияние Эртеля тяготело еще более, чем над другими.

Катерина Ермолаевна Блудова жила уединенно, в ружейной улице[7], близ Смоленского рынка, на Арбатской, у Благовещения на бережках, в собственном доме. Она была очень дружна с женой фельдмаршала Каменского, который жил рядом с ее домом[8]. Виделись они каждый день, когда обе живали в Москве; Блудова устроила калитку в своем саду, прямо в сад Каменской, так что не нужно было делать для этого неизбежных в то время выездов, а этикет никак не дозволил бы жене фельдмаршала показаться пешком на улице; суровый фельдмаршал, большей частью и не знал об этих ежедневных свиданиях. Между тем, Дмитрию Николаевичу минуло уже 16-ть лет. Он кончил свое образование дома: надо было думать о поступлении на службу, что составляло предмет важной заботы для матери, посвятившей всю жизнь свою сыну, и обе подруги часто толковали об этом.

7

Ружейный пер. – улица в центре Москвы между Смоленским бульваром и Плющихой. – Прим. ред.

8

Смоленский бульвар, дом 17. – Прим. ред.