Ковентри

— Ровный, как метроном, — объявил он. — Старые ходики отлично справились с этой дозой.

Он подождал, пока Мама Джонстон наложила на его раны стерильные повязки, затем попрощался Мак-Киннон посмотрел на Маму Джонстон. Она кивнула в знак согласия.

— Я иду с тобой, — сказал он Сгине.

— Зачем? Это удвоит риск.

— Ты не можешь идти один — с допингом или без него.

— Вздор. Мне придется возиться с тобой.

— Я пойду. Не спорь.

Мэги пожал плечами и сдался. Мама Джонстон вытерла пот с лица и поцеловала их обоих.

До тех пор, пока они не оказались вдали от города, их путешествие напоминало Мак-Киннону о кошмарном бегстве предыдущим вечером. За городом они продолжали двигаться на северо-запад по дороге, которая вела к холмам, и сходили с нее только для того, чтобы избежать встречи с редкими машинами. Один раз они чуть не попались патрульной полицейской машине, оборудованной инфракрасным фонарем и почти невидимой. К счастью, Сгиня вовремя почувствовал ее приближение, и они спрятались за невысокой стеной, отделяющей близлежащее поле от дороги.

Дэйв поинтересовался, как он узнал, что приближается патрульная машина Мэги хмыкнул.

— Будь я проклят, если могу это объяснить, — сказал он, но я уверен, что смог бы учуять полицейского даже в стаде коз.

С приближением ночи Сгиня стал говорить все меньше и меньше. Его спокойное лицо старело и покрывалось морщинами по мере того, как действие лекарства истощалось. Дэйву казалось, что теперь он может глубже заглянуть в характер этого человека — что маска боли и была его истинным лицом, а не те безмятежные черты, которые обычно были открыты миру В сотый раз он задумывался над тем, что же совершил Сгиня, из-за чего суд признал его социально опасным.

Этот вопрос интересовал его относительно всех, с кем он встречался в Ковентри. В большинстве случаев ответ приходил сразу, так как отклонения от социальной нормы были слишком очевидны. Мама Джонстон была для него загадкой до тех пор, пока не объяснила все сама. Она последовала в Ковентри за своим мужем. Теперь, овдовев, она предпочла остаться с друзьями и не менять привычного уклада жизни.

Мэги уселся на краю дороги.

— Бесполезно, малыш, — сознался он. — Мне не справиться.

— Тогда я понесу тебя.

Мэги едва заметно улыбнулся.

— Вот увидишь, я сумею, — настаивал Дэйв. — Сколько еще идти?

— Мили две-три.

— Полезай мне на плечи.

Он медленно пошел вперед. Первые несколько сотен ярдов казались не очень трудными. Мэги был на сорок фунтов легче Дэйва. Дальше стало хуже Руки Мак- Киннона затекли оттого, что он держал колени Мэги, плечи болели от навалившейся тяжести, и даже дышать было трудно. — Мэги обвивал руками его шею.

Пройти две мили, может быть, больше. Перенести вес вперед, и пусть ноги идут вслед за ним, иначе можно упасть на землю. Все происходит автоматически — и мучительно, как удаление зубов. Что такое миля? Ничто в космическом корабле, тридцать секунд в скоростном автомобиле, десять минут в электричке, пятнадцать — для хорошо обученных солдат в боевой готовности. А сколько времени уйдет на нее, если у вас на спине человек, вы идете по плохой дороге, а ко всему прочему вы еще и устали?

Пять тысяч двести восемьдесят шагов — ничего не значащая цифра. Но каждый шаг означает минус двадцать четыре дюйма от общего расстояния. Остаток останется недостижимым вечность. Сосчитайте эти шаги. Считайте их до тех пор, пока не сойдете с ума — пока цифры не станут мелькать перед вашими глазами, и — раз!.. раз!.. раз!.. — это топот ваших огромных онемевших ног отдается в голове…

Считайте их в обратном порядке, отнимая каждый раз по два — нет, так хуже: остаток — все еще недостижимая, невообразимая цифра.

Мир его стал маленьким, потерял прошлое и не имел будущего. Не было ничего, вообще ничего, кроме мучительной необходимости поднимать ногу и ставить ее перед собой. Никаких чувств, только предельное напряжение воли, необходимое для того, чтобы совершать эти ничего не значащие действия.

Внезапно он очнулся, почувствовав, как руки Мэги разжались на его шее. Он наклонился вперед упал на одно колено, чтобы не уронить свою ношу, затем медленно опустил Мэги на землю. Какое-то мгновение от думал, что Сгиня мертв, — он не мог нащупать его пульс, а осунувшееся лицо и вялое тело были холодными, как у трупа… но он прижался ухом к груди товарища и с облегчением услышал ровное биение его сердца.

Он связал носовым платком запястья Мэги и просунул голову через сцепленные таким образом руки. Но он не смог, — так изможден он был, — пристроить этот вес на спине. Сгиня пришел в сознание, когда Мак-Киннон пытался встать на ноги. Его первыми словами было:

— Полегче, Дэйв. В чем дело?

Дэйв объяснил.

— Лучше развяжи мне запястья, — посоветовал Сгиня. Думаю, что я смогу немного пройти сам.

И он таки пошел и преодолел почти три сотни ярдов, а потом был вынужден снова сдаться.

— Послушай, Дэйв, — с трудом проговорил он, — у тебя нет с собой этих таблеток?

— Есть… но тебе нельзя их больше принимать. Они тебя убьют.

— Да, я знаю — так говорят. Но я думал не об этом. Я хотел предложить, чтобы ты сам принял таблетку.

— Ах, ну конечно же! Боже мой, какой я дурак!

Мэги показался не тяжелее легкого пальто, утренняя звезда засияла ярче, а силы казались неистощимыми. Даже когда они сошли с шоссе и направились по пробитой телегами колее, которая вела к дому Доктора в холмах, Мак-Киннон чувствовал себя сносно. Он знал, что лекарство истощает его жизненные силы и ему потребуется много дней, чтобы прийти в себя после такого безумного напряжения, но сейчас это не имело значения.

Ничем нельзя было измерить его радость в тот момент, когда он наконец подошел к дому Доктора на своих собственных ногах, а его ноша была живой и в полном сознании.

Мак-Киннона не пускали к Мэги в течение четырех дней. Все это время с ним обращались как с выздоравливающим больным, помогая восстановить двадцать пять фунтов веса, потерянные за два дня и две ночи, и оправиться от напряжения, которому подвергалось его сердце в течение последних часов пути. Высококалорийная пища, солнечные ванны, отдых и спокойное окружение плюс прекрасное от природы здоровье — все это привело к тому, что он быстро восстановил вес и силы. Однако Мак-Киннон был очень рад своему положению «больного», потому что мог находиться в компании Доктора и Персефоны.

По календарю Персефоне было пятнадцать лет. Дэйв так и не решил, думать ли о ней как о более взрослом человеке или как о девочке. Она родилась в Ковентри и прожила свою недолгую жизнь в доме Доктора, ее мать умерла в этом же доме во время родов. Во многих отношениях она была еще ребенок, так как не имела контактов с цивилизованным миром за пределами Барьера и почти не общалась с обитателями Ковентри, за исключением тех случаев, когда видела их в качестве пациентов Доктора. Но ей позволяли без ограничения читать книги в библиотеке человека, занимавшегося сложными и разнообразными проблемами науки. Мак-Киннон постоянно удивлялся широте ее научных знаний — значительно более глубоких и разносторонних, чем его собственные. Порой ему казалось, что он разговаривает с каким-то древним и всезнающим патриархом, но тут же она проявляла крайнюю наивность в мирских делах, и он с болью осознавал, что она все же еще ребенок, к тому же более чем неопытный. Мак-Киннон испытывал к ней несколько романтические чувства. Не совсем серьезные, конечно, принимая во внимание, что она едва ли достигла брачного возраста, но ему приятно было ее видеть, кроме того, он просто истосковался по женскому обществу. Сам он был достаточно молод для того, чтобы находить постоянный интерес в чудесных различиях, умственных и физических, существующих между мужчиной и женщиной.

Тем больнее был удар по его гордости, когда выяснилось, что она считает его, как и других обитателей Ковентри, «несчастненьким», нуждающимся в помощи и сочувствии, потому что у него «не все в порядке с головой».