Страница 61 из 90
Если доброму читателю угодно, мы легко продолжим список оборотней, ибо в этом вечном мире под вечным небом чего только ни бывало и каких только оборотней ни видел бледный свет луны... Брэзия, дочь Кинира, была превращена Венерой в птицу буревестник, а Полифонта — в медведицу. Гиппомен и Аталанта за неуважение к храму Цибеллы — во льва и львицу. Латинский царь Пикус, муж Цирцеи, — в дятла, Перифас — в орла. Нимфу Хелонею за её медлительность Юпитер превратил в черепаху. Дочь Лаомедона Антигону богиня Юнона обратила в цаплю. Греки и римляне сложили немало мифов о превращениях героев в соловья, ласточку, удода, сороку, ворону, щегла, лягушек, коров, лошадей, оленей, свиней, лебедей, ястребов, кузнечиков, ящериц, муравьёв, а также — в деревья, кусты, цветы, скалы. Юпитер, прельщённый красотой и белизной лица Европы, дочери финикийского царя, превратился в быка и похитил её. Кто они все, если не оборотни?..
Так и о нашем герое, и о людях его слагали в простом народе мифы — добрые или недобрые, — а иные показывали место в глухом лесу, где дружина Турова в полнолуние обращается в волков, и показывали пни и могучие, торчащие из земли, перепутанные корни, за которые оборотни цепляются зубами, а потом переворачиваются через голову и вновь принимают человеческий облик...
Но и то верно, что от многочисленных бедствий, связанных с войной, у местного населения были совершенно расстроены нервы; и оттого людям виделись как бы наяву всевозможные призраки. Учёные мужи того времени предполагали, что от худого питания ещё случалось раздражение органа зрения, и виделись людям всадники в ночи, оборотни-волки, рыскающие но лесу, оборотни-люди, гуляющие в корчмах, всевозможные мушки, мелькавшие перед страдающими глазами, пёстрые змейки об одной и о двух головах, и, понятно, бесики (как же без них!) — один из ушата глядит, воду мутит, недуги на голову хозяина стяжает, другой из запечья рожи корчит, страшно в дом войти, третий, виляя худым и прыщавым розовым задом, мочится на твой порог и тем предвещает неминуемые беды, четвёртый приплясывает на порожном камне, призывая лихо в дом, пятый пугает свиным рылом во тьме, шестой сладострастничает, отвлекает от Бога и манит в сети греха, седьмой грозит побить дубьём...
А и то правда, что чем тяжелее бывает бедствие, тем суевернее, выдумчивее становятся люди...
Тот, о котором все говорят, уже не принадлежит себе
Любашу уже отпустили лихорадки, и появилась кровинка в лице, и можно было бы сказать, что девушка вполне поправилась, если бы не слабость. Сердце рвалось туда, в лесную хижину, где ещё, возможно, ждал её, не ушёл любимый, но не доставало сил даже самой взобраться на коня — не то что проделать долгий путь. Только и могла Люба, что с крыльца сойти и дойти до берега речки, до милого тальника, созвучного грустному сердцу, — с плакучими ветвями. Там была у неё заветная скамеечка. Сиживала над водой грустящая Люба, закутавшись в тёплую шубейку, смотрела за речку, полноводную после дождей, на прозрачные зелёные струи, бегущие быстро и крутящиеся воронками у самых ног, на прозрачный холодный лес.
Все домашние замечали, что Любаша грустила. И только братик Винцусь знал в точности — почему. Да, пожалуй, две горничные девушки ещё догадывались; они ведь слышали, как юная госпожа их в болезни, в бреду, твердила одно имя — незнакомое имя, не из местных — похоже, что имя того шведского солдата, который приходил, отчаянный, тёмной ночью и смотрел на окна и которого молодой пан насилу прогнал.
Как-то, сидя на своей скамеечке, занятая мыслями о Густаве, вдруг заметила Люба всадников за речкой в лесу — далеко-далеко. Они медленно проезжали по холму за голыми деревьями и хорошо были видны на осенне-серебряном аксамитовом полотне небес. Первый, второй, третий... десятый. А первый, когда Любаша вернулась к нему взглядом, показался ей очень знакомым — плечи, осанка, наклон головы, изгиб в запястье руки, уверенно держащей уздечку... точно ехал это там брат её Радим, и за ним следовали какие-то люди.
Любаша поднялась со скамеечки, чтобы стать заметней, чтобы помахать брату рукой и позвать его. Но, вставая, зацепилась она полой шубки за ветку и, пока ветку отцепляла, утеряла всадников из виду. Когда опять устремилась взором к лесу за речкой, там никого уже не было. Собралась было панночка уходить, глядь... а всадники те уж по берегу едут — вытянувшись гуськом вслед за первым. Однако обманулась Люба: не было среди них Радима, а ехал впереди... сам Тур — могучий, величавый, неспешный. Камень на каменном коне...
Так и обомлела Люба. И до того-то без сил была, а теперь силы и вовсе её оставили. Испугалась очень. Села на свою скамеечку ни жива ни мертва.
Совсем близко проезжали всадники, совсем рядом правил коня загадочный Тур, ибо речка здесь была не широка. С того бережка на этот доброму коню — два раза скакнуть. Любаша молилась всем святым, чтоб не заметили её. Но заметили — Тур заметил. Он голову к ней повернул. И блеснула серебром «личина», а из-под «личины» взглянули строгие глаза — совсем как у брата глаза, когда тот бывал строг.
Проехал мимо Тур, а за ним его люди. Вечером Люба узнала, что недалеко от имения был бой. Шведский отряд будто повернул с большака к Лознякам, и Тур с дружиной напал на него. Разбить шведов будто не удалось, но побили многих и отогнали отряд, наладили его к Пропойску. Шляхтичи Ланецкие во главе с седоусым Яном, а с ними все домашние и дворовые, добрые христиане, в маленькой домашней церковке возносили благодарственные молитвы Царю Небесному за заботу Его и любовь и молились за здравие защитника лесного, за воинское умение спасителя земного — Тура. И Радим с ними был, хотя едва успел к молебну, ибо всё время с Марийкой проводил, иной раз не являлся он и на ночь.
Грешна была Любаша: за молитвой позволяла себе посторонние мысли; всё о Туре думала — с глазами, как у брата, и о брате думала Радиме — с глазами, как у Тура. Сравнивала. Хорошо ведь знала сестрица братовы глаза. Ростом и сложением, повадкой, благородством и готовностью сострадать бедному, обиженному, готовностью помочь слабому, защитить его Тур превесьма на Радима был похож. Да и не одна она так думала. Образ Тура, о котором говорили все, образ героя, защитника, становясь постепенно достоянием многих, всё более ясно в народе складывался и определялся в черты, в какие легко укладывался образ Радима. Ещё до болезни слышала Люба в рабовичской церкви, как кто-то из прихожан, с оглядкой на неё, шептал другому, будто Тур — это её брат... Народ — глазастый; и если хоть один увидит — считай, тайне не бывать, — будто все увидели; и понесёт молва имя высокое далеко; длинен у молвы хвост, да уж птицу эту, выпустив, более не поймаешь... Однажды обратив внимание, потом прислушивалась Люба, и в другой, и в третий раз слышала, что говорили совсем разные люди: когда Тур снимает свой дивный шлем, всем открывается лик молодого шляхтича Радима Ланецкого.
Томиться сомнениями, мучить себя догадками и ждать, когда тайное откроется само, девушки не любят; тем более, если речь идёт о близком человеке. Не хотела долго оставаться в неведении и Люба. После домашнего молебна, в сумерках, улучив подходящую минутку, неслышной тенью скользнула Любаша в покойчик к Радиму и заговорила с учтивостью:
— Ответь, мой дорогой брат... Не ты ли есть Тур?
Радим сначала ничего ей не сказал, а только засмеялся и отвёл вдруг погрустневшие глаза — непонятно от чего погрустневшие.
Потом, однако, нашёл он и слова:
— Любаша, душа! Что за небывальщина родится в твоей красивой головке?.. Оставь.
— Нет, ты ответь! — настаивала Люба.
Радим с улыбкой развёл руками:
— Ах, сестра! Тур — там. Я — здесь. Что мне ещё сказать?
Однако заминка эта в поведении брата, имевшая место, когда она задала ему неожиданный и прямой вопрос, укрепила Любашу в её подозрениях. И она уж до конца уверилась бы в том, что Тур и Радим есть одно лицо... если бы сам Тур не явился однажды к ним на подворье.