Тур — воин вереска

Сказки это, наверное, были...

В тысячный раз задавали друг другу вопрос: зачем Тур прячет лик свой. Ответы были разные. Но чаще такой был ответ у простого человека: верно, родные люди у него есть; быть может, даже где-то неподалёку они; и не хочет он им навредить, не хочет, чтобы им мстили, чтобы их обидели. И вновь озирались по сторонам, по поместьям, по известным шляхетским родам. И в семействе Контовтов высматривали, у них хватало молодых и статных, справедливых сердцем мужчин; и из Соколов можно было похожих найти — горделивой статью, милосердной повадкой и белыми, хотя и крепкими руками; и среди Борейко достойные нашлись бы, и у Белозоров не запятнана, бела честь, и у Скарбеков честь блестит серебром, и Монтвиды хороши; живут исстари в здешних землях и иные славные роды: вот, например, Волки, люди страстные, горячие, или Около-Кулак — их попробуй обидь — спуску не дадут...

Но мы на Тура отвлеклись. Как на героя не отвлечься!.. А говорили о том, что недостатка в людях у Тура не было. И то верно: всяк, кто уважает себя, от бедности бежит, всяк, кто ищет себе достойного будущего, прибивается к сильному. Со всех сторон прибивался к славному Туру, к герою, народ. Многовековая бедность, полнейшее обнищание вследствие каждодневных поборов, среди которых — панщина, толоки, чинши и оброки[66], и откровенных гвалтов-грабежей, штрафов, повинностей по ремонту дорог и перевозке грузов, заготовке сена и пр., — духовное и нравственное одичание, голод, вши и блохи, повальные болезни, невыносимые тяготы войны и наконец — смерть повсюду... Люди просто обращались в скотов. Всё меньше было крестьян путных и панцирных, когда-то зажиточных, наделённых землёй, всё реже можно было встретить в деревнях ремесленников — кузнецов, горшечников, конюхов и др. — и тяглых с осадными было днём с огнём не сыскать, а стали все на одно лицо, лицо смазанное, лишённое ясных человеческих, а с ними и божественных (ибо сказано: по образу и подобию) черт, лицо нищего — огородника, халупника, кутника[67], и пропитание добывали, не покрикивая на лошадку «но-о-о, родимая, давай-давай!», а сложив горстью ладонь, осеняя крестным знамением чёрную, костлявую грудь и подтягивая жалобно «Христа ради!..»

Понятно, что, сорванные ветрами лишений и бедствий, шатались в вынужденной праздности по дорогам и лесам белорусских земель нищие скитальцы — тысячи, десятки тысяч бродяг. То просили они милостыню, сидя дармоедами на обочинах, у обетных крестов и на папертях, а то, совсем оголодав, занимались на больших дорогах разбоем. Многие из лихих людей прибивались к Туру и каждодневно пополняли его дружину. Познавшие беды и смерть, потерявшие и имущество, и близких, многие и сами сильные, подчинялись они безропотно ещё более сильному, ибо, едва только видели его, сразу нутром чувствовали, что не подчиняться такому нельзя. Вливались в дружину его, давали клятву — самую страшную из клятв — они призывали гром и гнев Небесный на голову свою, если подведут, если предадут брата; по старинному обычаю они писали клятву кровью на бересте, запоминали её, прочитав тридцать три раза, потом сжигали, а пепел закапывали...

И хотя уж подкатывала зима и становилось под небесами, под тучами всё темнее и темнее, в глазах, в умах у людей посветлело, поскольку увидели они, что не беззащитны, что есть с достоинством и честью защитник у них и в домах их есть место надежде, а в сердце — есть место для веры. Примученные тяготами скотской, подчинённой жизни, вековым унижением, гибельным лихолетьем войны, увидели люди ясный «свет в окне» и, воодушевлённые надеждой на улучшение жизни, верой в справедливость, готовую, наконец, восторжествовать, подняли они головы.

Уже боялись соваться в «Турову округу» паны, не раз уж получали по рукам их жадные приказчики, и появился у крестьянина лишний грош. Повеселел крестьянин, плечи расправил. Вспомнил дорогу в корчму. А там уж перед ним распахнуты ворота, и длинные пейсики тропку метут: «Добро пожаловать! Проходите, проходите, господин!..» И проходили дыроштанные господа, побрякивали мелочишкой, рассаживались за вожделенные столы. Судачили о войне, о русских и шведах, о поляках и своих панах, которые все «одним миром», чтоб им!., тратили денежки, за грошиком грош, гуляли. К мужикам прибивались шлюшки с тракта, чуяли запах деньжат. И пересчитывали мужики у них юбки, беззастенчиво оглаживали нежные чресла, а потом, развязав платки, хватали за мягонькие перси. Терпели потаскушки их заскорузлые руки, терпели заусенчатые пальцы. За грошики, грошики, грошики можно и не такое потерпеть... Все вместе, поналившись, пускались в пляс.

Сопели дудки, заходилась жалейка, лира натужно, с подхрипом гудела-пиликала, пищала волынка, ухал бубен, колокольцы дружно звякали. Стучали в пол посохи бродяг — отбивали такт. А эти, у которых сто лет не бывало ни гроша за душой, у которых всегда пусто на конюшне, в амбаре и хлеву, и те, о спины которых злые, алчные паны все батоги обломали, забыв про печали, выделывали в плясе отчаянные кренделя. И потные шлюхи, шаловливо и преданно заглядывая им в глаза, висли у них на широких плечах:

— А где, дружок, твои овцы?..

Днём вдруг явился с запада ветер и поднял, закрутил над дорогой пыль и холодные мёртвые листья и понёс, понёс всё прочь.

Тот, у кого много имён, но одно — тысячелетнее — лицо

Не только насчёт водки-можжевеловки, но и насчёт пива Сара была мастерица — другой такой в округе не сыскать. Затейливо относилась она к важному делу — пиво корчажное сварить. И если Иосия был доволен собой и хвалил исключительно себя за свою успешность, то напрасно он это делал. Прибыли его очень сильно зависели от недюжинного искусства жены его Сары. Где-то в глубине души он это понимал, но никак не хотел в этом признаваться — ни себе, ни тем более Саре.

Все вокруг варили пиво, как пиво — из ячменя или солода и хмеля. А затейливая Сара примешивала к пиву вместе с хмелем багульник, никому не выдавала секрет; примешивала для большей одуряющей силы, для головы кружения. А иногда докладывала она и душицу к хмелю для приятного запаха, для крепости и чтоб пиво не скисало. Также могла положить она калуфер — для приятного, благородного вкуса, тёплого привкуса; кроме того — корни буквицы для вящего аромата. Бывало, вместо хмеля она клала в пиво пижму. Вот сколько секретов знала Сара и никому их не выдавала, а мы их выдаём только потому, что сами пива не варим и добрый читатель нам симпатичен... И варила Сара пиво в нескольких чанах — такое, вот такое и эдакое, — чтобы был у мужика, у захожего путника и у заезжего молодца выбор. Именно оттого во многом славилась корчма Иосии, что Сара его у него за спиной весьма старалась...

Совсем уж похолодало, под вечер даже приморозило, и мы опять заглянем в корчму — погреться, послушать разговоры, узнать новости. Мы в этом желании не одиноки. Вот несколько крестьян, не заметив нас в полутьме и отодвинув нас, скромных, ввалили в жарко натопленную, пропахшую вином и табаком придорожную корчму — тоже погреться и выкурить в доброй компании трубочку-другую. Заплатками мужики трясли, а грошик на выпивку принесли.

Заунывные рулады выводила жалейка, ей вторила волынка, тоскливо подтягивала колёсная лира.

По мошнам мужики поскребли, по кисам пошарили — наскребли мелочишки. Как раз на жбанчик пива им хватит. А пиво у Сары сегодня отменное было — как всегда. Так встречные мужики говорили: вкусное и хмельное. Взяли жбанчик, взяли кружки.

Тут снова отворилась дверь. Оглянулись. Это вошёл старый согбенный человек — согбенный, но роста будто высокого. Клобук на плечи откинул, поклонился хозяевам и гостям. Смиренно и безмолвно. Разглядели: старик-еврей. Никакого имущества, только посох... Да мы, кажется, видели уже этого старика на дороге; читатель припомнит: когда шведский обоз проходил, возле одного воза старик этот шёл... а может, на чьей-то телеге ехал... Глаза у него ещё странные: не то пустые, невидящие, не то, наоборот, пронзительные, все понимающие, цепкие. Это всё от отблесков огня в очаге, понятно. Вполне обычные у него — выцветшие, старческие, водянистые — глаза.

66

Тяглые крепостные крестьяне отбывали по два дня панщины в неделю; толока — имеется в виду барская толока, когда всем миром шли к богатому хозяину, к помещику, и помогали ему сделать некую работу за угощение; чинш платили до 21 гроша; осадные крестьяне платили чинш до 30 грошей, но они были менее зависимы и не ходили на панщину; оброки — это форма феодальной ренты, подати — личные, подушные, тягловые, поземельные; оброки выплачивались помещику или государству продуктами или деньгами.

67

Огородники, не имея полевого надела, жили от огорода; у халупников была только развалюха-хата и уже не было огорода; у кутников не было ни огорода, ни хаты, и они находили себе приют в кутах, то есть в углах, у родственников или у чужих сердобольных людей, выполняли за проживание, за еду какую-нибудь работу.