Тур — воин вереска

За ней уж, кажется, девушки бежали. Любаша слышала их крик:

— Панночка! Панна!..

Почти в полной темноте ненастной осенней ночи добежала Люба до середины двора.

— Панночка! Вернитесь! Вам нельзя!..

Здесь сильный порыв ветра остановил её; она вся горела, стучала кровь в голове, и тяжёлая стала голова — не удержать, силы почти иссякли, предательская слабость холодом растекалась по телу.

И стали громче крики девушек позади неё:

— Нас пожалейте! Нас будут ругать, что не доглядели!..

Тут вспыхнул свет фонаря и высветил во дворе, прямо перед Любашей огромную, медведеподобную фигуру, косматую и чёрную. Это чудище, кошмарное видение, надвигалось, оно затмило уже полнеба, и его хорошо было видно, ибо было оно чернее самой ночи. Люба, не понимающая, как кошмар стал явью и как, когда она, не заметив, переступила ту грань, отделяющую кошмар от яви, испугалась, отшатнулась и упала бы, но крепкие руки подхватили её и оторвали от земли, подняли её, лёгонькую, как дитя, высоко к небу, к чёрным тучам, за которыми едва пробивался лунный свет...

— Что ты! Что ты! Куда ты?..

Она узнала голос Радима. Он как раз шёл от лямуса, когда она сбежала с крыльца. Он поднял её на руки, он прижал её к груди и понёс обратно в дом, а Любаша рвалась, через плечо его смотрела во тьму, в поле, где, сказали горничные девушки, стоит, ждёт её любимый.

— Там! Там! Он ждёт меня... Говорили... Я слышала...

— Нет там никого. Не терзай себя, милая, — стучало колоколом в груди у Радима. — Да и не было. Сказками тешатся тёмные люди.

— Пусти... Пусти... Там он, я знаю...

Она смотрела туда, за ворота, в самый мрак. И ей уж чудился там кто-то во тьме, некое светлое пятно, очертаниями напоминающее человека. Ей показалось, что в пятне этом было нечто похожее на руки. Они были как лучики. И они как будто махали ей, звали её, а потом перестали. Или глаза ослепли, залепило их снегом, залило дождём. Любаша протёрла глаза... Нет, это не Густав был... Может, это был её ангел?..

А Радим уже поднимался с ней на крыльцо.

Девушки светили ему фонарём.

— Слава богу! Слава богу!..

Любаша разразилась рыданиями:

— У ангела моего... У ангела...

— Что, милая? Что у ангела?

— Опущенные крылья...

И плакала Люба, оставив попытки вырваться из могучих рук брата. Горячечная, охватила она шею его, прижалась к крепкой, надёжной груди.

— Всё будет хорошо, милая! — успокаивал её Радим. — И твой ангел ещё широко раскинет крылья и тебя от беды защитит. И я не позволю тебя обидеть, душа.

«Свет в окне»

Большой шведский кавалерийский отряд, следовавший, как после выяснили, из Гародни[65], был внезапно атакован Туровой дружиной в нескольких верстах южнее Рабович. Если ехать по большаку мимо корчмы Иосии, то вскоре за ней дорога поворачивает строго на юг, и как раз на повороте дорогу эту обступает очень густой лиственный лес. Весьма удобное место для засады.

Пустив вперёд пикет из четверых драгун, шведы задержались в корчме; много съели, ещё больше выпили и потому утратили бдительность (обжорство и выпивка никогда до добра не доводили) — не слышали выстрелов, раздавшихся со шляха и возвещавших о том, что пикета шведского больше нет.

Не зная об опасности, полковник Даннер велел продолжать движение. Не прошло и получаса, как отряд достиг поворота дороги, ставшего для большинства храбрых шведских драгун роковым. Мысль о неотвратимости гибельного конца явилась полковнику, когда он, следовавший впереди отряда, увидел высокий завал, перекрывающий шлях, — завал из брёвен и остро заточенных кольев. Эта мысль ещё укрепилась, когда Даннер увидел десятки хорошо вооружённых людей, внезапно выступивших из-за деревьев, в масках и шкурах похожих на лесных призраков. Едва собрался шведский полковник скомандовать «назад!» и уж повернул коня, как с пронзительным и зловещим скрипом рухнули сзади на дорогу несколько кривых чёрных берёз. Путь к отступлению был отрезан.

Шведские драгуны сражались героически, бились отчаянно. И вместе с полковником в атаку шли, и без него, когда уж выбит он был из седла страшной казацкой пикой. Тот призрак, что сразил полковника, мог ввергнуть в ужас не только малодушных, поскольку был он как детище былых жестоких времён и дивным шлемом своим весьма напоминал безжалостного рыцаря-тевтона, и уже одним видом он устрашал — великан на огромном коне, с крутыми плечами, могучими руками и мощным торсом. Оставив пику в теле полковника, он выхватил саблю, большую и тяжёлую, ему под стать, и, очень ловко, умело с нею управляясь, вклинился в самую гущу шведов. Но не было малодушных среди королевских драгун. Держали удар, пока оставались силы. Стонали и рычали, однако отступали — как будто сама земля давила на них, наваливалась непомерной тяжестью, и были оттеснены с дороги в кустарник, в низкий молодой ельник, и там, окружённые, почти все полегли, а души их с этого места отлетели туда, где наконец обретут успокоение; только нескольким удалось уйти — бросив лошадей, они спрятались в густом подлеске и тихонько, ползком-ползком, убрались подальше от места отчаянного побоища.

Было много убитых и со стороны нападавших. Тяжкая плата за радость победы, за право зваться людьми независимыми, людьми с гордостью и честью... Где уязвлена честь, там отважному может быть могила. Чем не эпитафия для достойных мужчин, знающих, на что они идут, когда вынимают из ножен не посрамлённое оружие?..

...Отзвуки этой схватки далеко были слышны. Местный люд праздновал добрую весть, щедрыми струями в корчмах лились пиво и вино; ясновельможные шляхтичи жали друг другу руки и расписывали в письмах и хрониках подвиг скромных людей, скрывающих свои имена и лица, но высоко поднимающих собственное превосходство над сильным врагом. Не дождался отряда драгун король Карл, в досаде кусал губы и выговаривал генералам: в отрыве от родины каждый солдат на особом счету. В удивлении царь Пётр поднимал чёрную бровь, глядел на карту, расстеленную на гвардейском барабане, и в сплетении извилистых речек и дорог искал место, где достоинство человеческое ещё в цене; принимал к сведению русский государь: в безобидном литовском краю, по которому ходили, как хотели, вдруг появилась некая сила; велика ли она и что от неё ждать? не ударит ли она в спину в самый неподходящий час?..

Люди из славной дружины Тура с гордостью именовали себя «турьими детьми» или «турьими братьями». И хотя в схватках на дорогах и в лесах гибло их немало, недостатка в них не было. Много в простом народе честных, совестливых людей. Одеты они были — кто во что горазд. Но в последнее время появились на них добротные шведские сапоги, камзолы и ремни. Кажется, нет надобности объяснять — откуда!.. Вместо кос и рогатин держали они уже крепко в руках шведские и русские шпаги, сабли казацкие и польские, пики, пистолеты и ружья. Славили Тура, отца своего или брата, словом славили и делом. Многие ему подражали. Тоже надевали шлемы из черепов — коровьих и бычьих, устрашающих шлемов, — набрасывали на плечи коровьи шкуры, всё больше чёрные... И бывало порой не понять — где, в каком лесу нашёл временное пристанище настоящий гордый Тур и в каком овраге он, именно он устроил засаду.

Тур уже, казалось, был везде. Округа полнилась Турами — могучими, славными, справедливыми ратоборцами, защитниками слабых и угнетённых. Многие из местных с уверенностью говорили, ибо откуда-то знали наверняка, что настоящий Тур — дворянин. И знали, какой он. Властный, умный, немногословный, щедрый. Цену своему слову знает. Скажет — как отрезано. Никто не смел его ослушаться. Иные предполагали, что герой этот, лесной призрак, народный рыцарь, происходил из семейства Туров, которые владели землями под самым Могилёвом. Но в этом уверенности не было, ибо никто ещё с гордого Тура шлема не снимал.

А в народе говорили, что когда Тур во гневе, у него из-под шлема глаза красно горят, прямо углями, жаром пышут, а из ноздрей пар валит. Одно слово — Люцифер. А если и не сам Люцифер, то в союзе с нечистым. На всякий случай побаивались, и когда видели его, уже издалека тихонечко крестились; боязливые обходили его стороной. Не знали точно — тот ли самый это справедливый и милосердный к простолюдину Тур, поскольку было уж Туров несколько. Рассказывали, что когда настоящий Тур спокоен, он добр; и вообще — у него мягкое сердце; и когда герой в добром расположении духа, не только людям, соратникам его и друзьям хорошо, но даже и зверью лесному, и даже птицы возле него так и вьются и заливаются прекрасными песнями и щебетом.

65

Гродно.