Тур — воин вереска

От вчерашней снежной вьюги, от непогоды не осталось и следа. За ночь растаяли снеговые языки, заползшие в низины, в канавки и овражки, и вернулась красивая ранняя осень с багряными и жёлтыми листьями, с очень синими прозрачными небесами и каким-то сытым, спокойным пением птиц.

Недалеко от места баталии в лесу мальчику попались два убитых шведа. Трупы лежали ничком, поэтому лиц их, обезображенных смертью, Винцусь, слава богу, не видел. Тела уже обобрали и даже почти совершенно раздели — возможно, даже те самые мужики из имения, из дворовых, которые ранним утром сюда наведывались.

Оставив конька там же, где оставлял вчера, Винцусь прокрался на прежнее место, но уже ни мёртвых шведов в овражке, ни даже крови шведской на траве не нашёл. Тела, как видно, унесли русские, а кровь смыло ночным дождём.

Да, русские собирали тела убитых. Винцусь это увидел, едва поднял голову из травы. Одних, захлестнув аркан за ногу, волочили по нолю всадники, других тащили на волокушах. Собирали их в двух местах. Русских в одно место, шведов в другое... Шведов, кажется, жгли. А где-то и правда победители пировали. Поставили шатры и палатки, развели костры, подвесили большие казаны; рядом разделывали туши; варили мясо... Смотреть тут было больше нечего.

Возвращался Винцусь другой дорогой, чтобы не смотреть опять на те мёртвые тела. Но тут он наткнулся на третье мёртвое тело.

Или не мёртвое?..

Винцусь присмотрелся. Это «тело» не было раздето, в отличие от первых двух, и, кажется, «тело» дышало. По мундиру судя, это был шведский офицер. В полном беспамятстве, весь в крови, с белым как бумага лицом, и дыхание его было настолько слабым, что Винцусь, минуту за минутой глядя ему на грудь, долго сомневался — дышит ли тот вообще или ему с перепугу только показалось; впрочем, только что, может, он и дышал, а теперь, вот прямо сейчас, отдал богу душу, и отлетела его шведская душа вон и по неловкости задела те редкие листочки, что ещё не опали с берёзки, и листочки затрепетали... Человек этот не то чтобы лежал, но он и не сидел. Он лопатками упирался в камень, а затылком привалился к чёрному комлю берёзки. Как будто опасался, что если совсем ляжет, то уж больше и не поднимется... или он не хотел терять возможность обзора.

Долго Винцусь смотрел из укрытия на раненого шведа. Мальчик уже понял совершенно точно, что швед ещё живой. Но опасаться его было глупо, поскольку был он явно при смерти. Та дама, что никому не нравится, но всем суждена и приходит однажды за всеми, возможно, была уже здесь, возможно даже, она возлежала сейчас рядом с этим умирающим и заглядывала умирающему в очи, но Винцусь, ещё очень живой, её не видел, не положено было ему видеть.

Выйдя из укрытия, мальчик неслышно подошёл к раненому. Нога в крови, прострелено бедро; и грудь в крови, прострелена грудь. Кровавый след на земле. Винцусь проследил глазами — тянулся к полю след. Оттуда, понятно, и приполз этот раненый солдат... офицер.

Очень красивая золочёная пряжка на поясном ремне понравилась Винцусю. Вот бы ему такой ремень и с такой пряжкой; все бы другие шляхетские дети ему позавидовали!.. Приехал бы он в Могилёв, прошёлся бы по улице... Тут мальчик вспомнил, что ни улицы той, ни самого Могилёва уже нет. И он оставил эту мысль. А ещё ему приглянулись золотые пуговицы с кафтана и камзола. Расчудесные это были пуговицы — для любого шляхтича украшение; хоть на армяк нашей, а всё красиво будет. И тут он заметил в руке у раненого нож. И нож у этого шведа был — загляденье. Настоящий нож, крепкий, голубая сталь. Такой обретёшь — и будет тебе на всю жизнь друг. Винцусь, позабыв обо всём на свете, потянулся к ножу... Но страшно стало: а вдруг раненый швед как раз сейчас и очнётся?.. И почему у него в руке нож? От зверей, что ли, приготовился отбиваться?.. Пересилив страх, мальчик тихонько взялся за лезвие ножа и осторожно, глядя пристально и напряжённо в бескровное лицо раненого, потянул нож к себе. Тот легко выскользнул из руки шведа.

Когда Винцусь завладел ножом, раненый вдруг пришёл в себя, открыл глаза, шевельнул рукой, в которой уже не было оружия.

Мальчик так и отпрянул от раненого. Спрятав нож за спину, он в растерянности стоял в двух саженях от шведа и не мог решить, что будет делать, если швед сейчас встанет, — бросится бежать или попытается защищаться...

Но у раненого, кажется, не было намерения нападать; у него даже не осталось сил поднять руку. В глазах явилось страдание; видно, раны доставляли ему отчаянную боль.

— Pojke... Ser inte... Vara borta!..[45]

Услышав хриплый, слабый голос раненого, Винцусь отступил ещё на пару шагов. Тут над ним внезапно затрещала сорока, и Винцусь, бывший до этих пор в сильнейшем напряжении, вздрогнул и, будто в нём некую пружину спустили, кинулся бежать.

В глазах у раненого угасала последняя надежда, когда он смотрел убегающему мальчику вслед и шептал:

— Nej... Та vatten...[46]

Кому — похвальба, кому — долг, а кому — цена жизни

На другой день утром Любаша случайно увидела у братика скучающего на лавочке у ворот, большой, красивый и явно дорогой нож, или правильнее было бы назвать его кинжалом — девушка этого не знала. Винцусь выстругивал что-то из берёзовой чурки и делал это без особого интереса — как будто не столько чурка его сейчас занимала, сколько само выстругивание; видно, мальчику доставляло удовольствие, что клинок такой острый и так легко и глубоко погружается в твёрдую древесину. А может, и не случайно увидела Люба у братика нож; возможно, мальчишка, страдая от скуки, просто хотел похвалиться новым своим приобретением — дорогой и красивой вещицей. Сталь полированная, гладкая-гладкая, и смотреться в неё можно, как в зеркало, и желобок по клинку такой ловкий идёт, а рукоятка выточена искусно из желтовато-белой кости, и с серебряными усиками, и с серебряным же набалдашником. Ах!.. Похвалиться мальчишке явно удалось, потому что сестра, увидев вещицу, сразу заметила её, удивилась и присела рядом:

— Откуда у тебя, Винцусь, такой красивый нож?

Но мальчик и не думал признаваться. И чем больше интереса проявляла сестра к ножу, тем упорнее молчал Винцусь. Молчание его дало Любаше основание заподозрить неладное — что братик её, за которым давно уже никто не присматривал (ибо он вполне вырос, хотя, конечно же, ещё был совсем дитя), подобно крестьянским отрокам да и мужикам, побывал вчера на поле страшного побоища, о котором все только и говорили, и мало того, что, голова легкомысленная, жизнью своей рисковал, так ещё и унизился, честь шляхетскую уронил, обобрав мёртвое тело...

— Ты не говоришь, но я и так знаю, откуда этот нож, — у мёртвого взял...

Блеснули обидой у Винцуся глаза:

— И вовсе не у мёртвого!.. И ни на какое поле я не хожу. И никто туда не ходит, там нечего брать.

И Винцусь рассказал, что всё уже забрали русские солдаты — все брошенные телеги собрали, и ружья, и пушки, и шпаги, и обшарить карманы не забыли, и сбили в стада разбежавшийся скот.

По этому подробному рассказу Любе стало понятно, что на поле братик всё же ходил.

— Откуда же тогда такой красивый нож, если не у мёртвого взял? Скажешь, под кустиком нашёл?

Винцусь понял, что от Любы не отвязаться; может, даже пожалел он уже, что похвастал. Взялся объяснять:

— Тот швед не мёртвый был, а вполне даже живой. И я не украл этот нож, а из руки вытащил. Отнял, — несколько покривил душой он. — Рука ещё тёплая была. И сильная. А раненый ещё пальцами шевелил, а потом глаза открыл и смотрел и даже что-то говорил не по-нашему.

Однако сестра не очень-то верила его байкам; хорошо знала, что мальчики в этом возрасте — даже из лучших шляхетских семей — склонны приврать.

— Что же это был за швед? Солдат? Офицер? — допытывалась девушка. — А может, вовсе и не швед, а русский, православный?

45

Мальчик... Не смотри... Уйди!., (швед.).

46

Нет... Принеси воды... (швед.)