Митридат

— Ты ещё меня переживёшь. Волнения и заботы, выпавшие на мою долю здесь, в Понте, видят боги, уже изрядно укоротили мой век.

— Зато тебе за твои великие заслуги ещё при жизни отольют из бронзы памятник и поставят его на Форуме[127], — снова съехидничал Макробий.

— Эти слова доказывают, что болезнь не притупила твой острый ум, мой дорогой. А он-то как раз мне сейчас и нужен.

— Ты опять что-то затеваешь? — встревожился ростовщик. — Оставь меня, наконец, в покое! Мало ли я передрожал совсем недавно.

— Надо же как-то возместить твои расходы на лекарства, — растянул губы в улыбке Авл Порций.

— Бессмертные боги! — поднял глаза к потолку Макробий. — Будь проклят тот день, когда я ступил на корабль, чтобы плыть в эту дыру! Стоило ли мне претерпеть столько бед и невзгод, чтобы встретить тебя здесь, Авл? Вижу, вижу, как моя неприкаянная тень блуждает в царстве Плутона, несчастная и отверженная всеми… — горестно вздохнул он и украдкой посмотрел на ухмыляющегося гостя. — Так что тебе снова пришло в голову?

— Волчонок показывает зубы…

— Ты с ума сошёл! — вскричал в ужасе ростовщик; пёс вскочил и зарычал. — Фу, Луперк! Нет, мне и впрямь не миновать виселицы.

— Он дерзок и упрям. Царице Лаодике с ним никакого сладу нет.

— А нам что за дело? Это её личное горе.

— Не скажи, Макробий… Юный Митридат ненавидит римлян. И даже не скрывает этого. Он чересчур умён. А это очень опасно. Трон Понтийского государства ждёт его, и не за горами то время, когда он наденет китару и накинет на плечи палудамент[128]. И как ты думаешь, против кого тогда царь Митридат повернёт копья своих гоплитов? Долго гадать тут не приходится.

— Я не думаю, что будет именно так, но случись это, тогда и…

— Тогда будет поздно, — бесцеремонно перебил ростовщика Авл Порций.

— Я стар и немощен, — жалобно простонал Макробий, плотнее укутываясь в пенулу. — Много ли проку от меня?

— Мне нужны твои люди, — сказал римский агент и добавил: — Уезжая, Скавр настоятельно просил меня присмотреть за юным Митридатом.

— Просил присмотреть… — повторил Макробий — он наконец понял, откуда ветер дует.

— По моему глубокому убеждению, царица Лаодика отнюдь не против восседать на троне до тех пор, пока ей не вложат в уста навлон[129].

— Всё в этом мире перевёрнуто с ног на голову, — с осуждением сказал ростовщик; на его лице появилась гримаса отвращения. — Даже звери дикие не способны на то, что свершает высшее творение божественных дланей. Надеюсь, она не заявила тебе об этом прямо?

— Лаодика ненавидит юного Митридата. Уж очень он похож на отца. Я знаю — она спит и видит на троне второго сына, Хреста. Конечно, после своей кончины.

— Вот и верь после этого в женскую благодарность. Митридат Эвергет, можно сказать, облагодетельствовал её, взяв в жёны. В приданое она получила благословение Сената, мало чего стоившее, да пеплум[130] и паллий[131] с чужих милостей. И ларец с неоплаченными долговыми расписками её отца. Царица Понта — мало ли? Ладно про мужа — пусть его… Но сын?! Родная кровь. Нет, я отказываюсь понимать подобное.

— С чего это ты расчувствовался, Макробий? — насмешливо поинтересовался Авл Порций.

— Если я скажу, что ничто человеческое мне не чуждо, ты всё равно не поверишь, — резко ответил ростовщик. — Но, клянусь Юпитером, в этом грязном деле принимать участия не буду. Ни за какие деньги. Я умываю руки, — Макробий встал. — Людей ты получишь. Можешь ими распоряжаться по своему усмотрению. Но не от моего имени. Я отбываю из Синопы.

— Когда? — Авл Порций был поражён неожиданной строптивостью обычно падкого на деньги ростовщика.

— Видно будет… — уклонился от прямого ответа Макробий. — Я болен и хочу поехать на воды. Мечтаю снова ощутить благостное тепло целебных римских терм. Прощай, Авл Порций. И мой тебе совет — не промахнись. И ещё раз поклонись Консу. Не лишнее. Трудно сказать, чего можно ждать от этой, с позволения сказать, женщины…

Авл Порций долго не мог прийти в себя от изумления: Макробий, расчётливый, прижимистый и жадный, как редко кто другой, на этот раз не захотел взять золото, само плывущее ему в руки! «По-моему, он и впрямь серьёзно болен, — размышлял Авл Порций по дороге к своему дому. — Я бы не сказал, что он так уж испугался. Да и не впервой… Нет, он явно не в себе. Что делает с человеком болезнь…»

А Макробий, которого всю ночь трепал жесточайший приступ лихорадки, думал в редкие моменты просветления: «Нужно предупредить юного Митридата. Пусть поостережётся. Конечно, не называя имён… Предупредить? Нет, это невозможно! Но мне нравится этот мальчик… Что делать?! Бежать! Куда глаза глядят, но только не мешкая…»

ГЛАВА 8

Подземный эргастул царского дворца казался впервые попавшему туда входом в страшное царство Аида. Когда-то здесь была каменоломня, где добывали желтовато-белый известняк для постройки зданий быстро растущего города. Но уже при Фарнаке I Понтийском, хитростью захватившего Синопу и сделавшего её столицей Понта, замысловато сплетённый лабиринт выработок под дворцом перегородили железными решётками на каморки, а на вход навесили дубовую дверь, окованную медью.

От двери вниз вели двадцать три ступеньки из осклизлых камней. Стены подземелья были покрыты буро-зелёной плесенью, по ним стекала вода, скапливаясь в зловонных водостоках-канавах. Неподвижный воздух казался липким, густым, как патока. Факелы, закреплённые через равные промежутки по всему подземелью, горели тускло и чадно. Их почти бестрепетное жёлто-оранжевое пламя высвечивало лихорадочно блестевшие глаза узников, с надеждой взирающих на тюремщиков, сопровождавших очередную жертву эргастула, — вдруг случится долгожданное чудо: звякнут тяжело засовы, завизжат несмазанные петли и в лицо пахнет чистый и сладкий, как глоток родниковой воды, воздух свободы.

Но, увы, шаги и бряцание оружия затихали за поворотом, и снова воцарялась гробовая тишина, изредка нарушаемая слабыми стенаниями или кашлем. Громко разговаривать, а тем более кричать запрещалось. За подобные проступки несчастных бросали в каменный мешок, где пол был покрыт ледяной водой по щиколотки. Редко кто выдерживал там больше трёх-четырёх дней…

Бедная галатка, служанка царицы, которую стражник швырнул на прелую солому в тесной камере, отгороженной от коридора толстенными ржавыми прутьями, едва не потеряла сознание — спина, иссечённая розгами до крови, горела, будто её посыпали солью. Она уткнулась лицом в ладони и заплакала. «Будьте вы все прокляты! Пусть вас вечно преследуют эринии! — шептала галатка искусанными губами. — Да поразит тебя, злодейка, страшная Ата[132]… — вспомнила она и свою госпожу, царицу. — О, Великая Кибела[133], матерь всего живого, заклинаю — свергни их всех в Тартар[134], напусти на них львов и пантер своих…» Так и проплакала она, пока усталость не сомкнула очи.

Проснулась галатка от шороха и писка. Чьи-то тени метались по полу камеры, освещаемой догорающим факелом, закреплённым в стене коридора. Покрытый шерстью комок быстро прокатился по её телу и ткнулся в лицо чем-то холодным и влажным. Крыса! Девушка, не помня себя, вскочила на ноги и закричала.

— Перестань… — негромкий хрипловатый голос заставил её умолкнуть. — Не то накличешь на себя большую беду. Это всего лишь крысы. Они мирные, нас не трогают. Во всяком случае, их общество куда приятнее вечно пьяных двуногих скотов, сторожащих эргастул.

— Кто это? Где ты? — воскликнула галатка, обрадованная участием, прозвучавшим в низком мужском голосе.

127

Форум — площадь в Древнем Риме, главный центр политической, религиозной, административной и торговой жизни.

128

Палудамент — верхняя одежда римских офицеров и военачальников, в особенности императора; соответствовала греческой хламиде; делалась из шерсти или льна и окрашивалась в пурпур.

129

Навлон — монета в один обол, вложенная в уста усопшего (символическая плата Харону, перевозчику мёртвых в аид).

130

Пеплум — просторное женской платье из тончайшей ткани.

131

Паллий — римская верхняя одежда, соответствующая греческому гиматию.

132

Ата — в греческой мифологии божество помешательства.

133

Кибела — Великая мать богов.

134

Тартар — в греческой мифологии самое отдалённое место аида, где несут наказание святотатцы и дерзкие герои.