Закон-тайга

Следы были найдены относительно быстро — спустя каких-нибудь шесть часов отец и сын увидели отчетливые оттиски грозных лап, впечатанные в свежий снег; казалось, тигр прошел тут совсем недавно, каких-то полчаса назад. И охотники двинулись по следам…

Так уж получилось, что в пылу погони сын оторвался от отца, вырвавшись на полкилометра вперед: его, тогда такого неопытного, не остановили даже жесты старого охотника. Ведь Каратаеву так хотелось подстрелить царя тайги! Казалось, еще чуть-чуть, и он настигнет царственную рыже-полосатую кошку.

Вскоре тигриные следы свернули с лесной тропы в бурелом, и молодой охотник решил: тигр пришел к своему логову, и теперь его отстрел — дело техники. Он осторожно снял двухстволку, прилег, навел ствол на поваленные деревья, но в это время…

Даже теперь, будучи уже матерым таежным охотником, Каратаев содрогался, вспоминая тот момент. Сзади послышался едва уловимый скрип снега. Михаил, естественно, даже не обернулся — он решил, что это отец. Было странно, что отец долго не подходил, и тогда сын наконец-то обернулся — прямо перед ним стоял огромный тигр, нетерпеливо хлопая себя хвостом по отвисшим бокам…

И если бы не подоспевший папа, вряд ли бы Каратаев-младший шел бы теперь по тайге. Как выяснилось потом, тигр, учуяв погоню, воспользовался своим излюбленным коварным приемом; грамотно запутав следы, он несколько раз прошелся по кругу, и теперь уже не охотники шли за ним, а он нагонял их сзади, примериваясь, когда можно будет накинуться на них со спины…

Лыжи беззвучно скользили по снегу, изредка царапая лежавшие под сугробами ветки бурелома.

Как бы то ни было, но Каратаев знал твердо и наверняка: тигра, появившегося тут, будет не так-то легко обмануть, а этот коварный людоед, судя по всему, был матерым и очень хитрым. Знал он и еще одно: этот жуткий зверь, уже однажды попробовав сладкого человеческого мяса, теперь постоянно будет кружить вокруг поселка или караулить одиночных путников.

А такими одиночками вполне могут быть…

Михаил остановился, задумался.

Да, беглые уголовники представляли для этого величественного, царственного животного завидную добычу, точней, представляли бы, если бы они шли по тайге, а не летели над ней.

— Но ведь рано или поздно они приземлятся, рано или поздно у них кончится горючее, и тогда беглецы отойдут от вертолета… — прошептал он.

Как и многие люди, привыкшие одиноко жить в тайге, Каратаев часто проговаривал свои мысли вслух.

Утерев пот со лба, Михаил дождался Амура и ласково кивнул ему:

— Пойдем, пойдем… У нас с тобой слишком мало времени…

Корзубый, высокий как жердь, сидел на замасленном топчане в углу кочегарки, блаженно попыхивая «беломориной». Лицо его было черным, как у зимбабвийского негра: за какой-то год угольная пыль въелась в самые поры.

Рядом с огромным разверзшимся жерлом топки, в которой страшно гудело алое пламя, орудовал лопатой низенький, подслеповатый мужичок неопределенного возраста. Истинный блатной по рождению и убеждениям, Корзубый строго придерживался понятий воровской этики: пусть пила работает, она железная и большая, а человек работать не должен. Ему это очень западло.

Папироса тлела в темноте кочегарки, белки глаз Корзубого сверкали, как бутылочное стекло, и эта полуфантастическая картина явственно воскрешала в памяти то ли дешевые американские фильмы ужасов из жизни кладбищенской нечисти, то ли художественное описание ада в "Божественной комедии" Данте Алигьери.

Китаец, зайдя в кочегарку, поклонился и, приседая от вежливости, произнес:

— Корзубый, моя давно твоя не видала… Моя очень рада, очень-очень рада. — Отбивая мелкие поклоны, он осторожно приблизился и аккуратно вытащил из кармана китайскую поллитруху.

Блатной принял подношение вежливо и с достоинством, сообразным со званием.

— Спасибо, падла узкоглазая, — кивнул он, — присаживайся. Ну, какого хрена приперся, пидар голимый? Гондонами своими торговать, что ли? Так мы резиной не пользуемся, трахаться в гондоне — это все равно что бить мента подушкой, — перефразировал он популярную русскую пословицу.

— Да нет, не надо мента, — немного испуганно пробормотал Ли.

— Ну, подымим, что ли? — Благосклонность блатного простиралась так далеко, что он даже бросил петуху недокуренную папиросу, а сам потянулся за следующей.

— Моя не хочет, моя к твоя по делу пришла, — резиновая улыбка не сходила с лица Ли Хуа.

— Ну, давай…

Фарцовщик выразительно взглянул в сторону орудовавшего лопатой помощника, но Корзубый, перехватив этот взгляд, произнес:

— Да не боись, это ведь чурка, нанаец или якут, он и сам не знает кто, ни хрена по-нашему не понимает. Знает только несколько главных слов: «водка», "адик", «деник» и "закуска".

И действительно, закопченный кочегар, услышав четыре известных ему слова, сразу же бросил лопату и жалко заулыбался.

— Работать, работать! — цыкнул на него хозяин кочегарки. — Давай, чалдон, вкалывай, а то «адик» вечером не получишь. — Состроив немного обиженное лицо, он вновь обернулся к гостю: — Нанял этого чурку за буханку хлеба и флакон «адика» в день. Ничего, старается… Ну, так что у тебя?..

Китаец начал издалека.

Мол, он — человек маленький, живет тут, в Февральске, скромно, никого не трогает, никому не грубит, очень любит блатных (Корзубый усмехнулся), ненавидит майора Игнатова и старшину Петренко (Корзубый благосклонно закивал), не любит российскую действительность (Корзубый ощерился), но любит его, Корзубого, за истинную щедрость и широкий размах души ("А ты ниче, въезжаешь, бля", — процедил обладатель широкой души).

— А в очко — любишь?

— Моя все любит. — Голова Ли наклонилась, как у фарфорового болванчика.

Отблески пламени отсвечивали на скуластом, побитом угреватой сыпью лице хозяина кочегарки.

— Ну и че надо? Да ты не гони пургу, давай, китаеза… Чего пришел — чтобы я тебя трахнул? Так я его нежу, — Корзубый кивнул в сторону маленького кочегара. — Чурка, а нравится.

Китаец продолжал также смиренно, как и начал, — мол, ему, наверное, скоро умирать, так вот умереть он бы хотел не на чужбине, а на родине.

— Так че тебя — бандеролью в Пекин отправить? — не понял Корзубый.

Ли Хуа махнул засаленной косичкой — да нет же, уважаемый собеседник очень ошибается. Не слыхал ли Корзубый о вертолете, который угнали хорошие-хорошие пацаны?

— Ну, слыхал, — снизошел собеседник.

Так вот… Им за побег, убийство и угон все равно лоб зеленкой намажут, а вот если бы на нем вместе на родину, в Китай… Он, Ли Хуа, хорошо знает местного функционера госбезопасности, у которого друзья в Пекине, в Народном Собрании… Тот бы помог, не дал бы в обиду… И всем было бы хорошо.

— Ну и че теперь? — Казалось, Корзубый плохо соображает, что же от него требуется.

— Да вот пацаны ведь не всю жизнь в воздухе проведут, пацана ведь не птица, летать без пищи — угля не может. Когда-нибудь красивый женщина, толстая петушка или вкусная трава захотят, приземлятся в твоя кочегарка, чтобы углем заправиться, — косил под идиота хитроумный разведчик, — ну, ты им про моя просьба расскажешь… А я тебе за это отблагодарю. Китайца — хорошая, мента — плохая, — завершил Ли Хуа.

Корзубый буркнул в ответ что-то невнятное и сделал татуированными корявыми пальцами пару едва заметных движений — желтая бутылочная пробка отлетела в грязный угол кочегарки. Откинув голову, блатной жадно припал губами к горлышку. Заходил вверх-вниз покрытый грязной щетиной острый кадык, и добрая половина содержимого бутылки провалилась в луженый желудок.

— Ну, что твоя скажет?

— Моя скажет тем пацанам, — Корзубый еще не знал ни о приговоре блатной правилки, ни о жестоком расстреле некогда родной зоны, — твои слова. Все, узкоглазый, я сказал, ты услышал…

И отвернулся, всем своим видом давая понять об окончании дипломатического раута.