Страница 49 из 71
Наконец, ясным летним утром появился самолет-разведчик. Он шел так высоко, что с земли была заметна лишь белая полоса отработанных моторами газов. Зенитки незамедлительно открыли огонь. К удовольствию пленных, белые клубы разрывов рвались на огромном расстоянии от самолета. «Соломой вас, черти, кормить!» — потешались пленные над зенитчиками.
Разведчик осмелел — начал появляться каждый погожий день. Зенитчики больше уже не открывали огня. Самолет спокойно описывал несколько кругов и спокойно уходил восвояси.
Июльским утром моросил мелкий теплый дождь. Пленные, придя на работу, увидели, что вся территория стройки усыпана листовками. Они лежали на камнях, крышах строений, висели на ветвях деревьев, на бортах вагонеток, на кранах, на сплетении арматуры — всюду, где только может пристать мокрый листок бумаги. Немцам ничего не оставалось, как, вооружившись длинными палками, заняться охотой за листовками.
Степан, улучив удобный момент, засунул в карманы несколько различных по формату листовок. Не терялись и остальные. Васек набрал целую кипу. Он чертовски доволен. Белые зубы так и сверкают.
— Когда он пролетел? Ловко! И главное — тревоги не было. Прошляпили, фрицы! Теперь вот корячтесь… Давай посмотрим, что там.
— Не спеши! Посмотрим…
Листовки изучали в цементном складе под охраной Бакумова. Они были на норвежском, немецком и русском языках. Безвестные авторы не скупились на описание действия англичан и американцев, а о битве на Орлово-Курской дуге почему-то упоминали вскользь, между прочим.
— Почему так? — с негодованием удивлялся Васек.
Бакумов пожал плечами.
— Черт их знает… Мнение, наверное, создают, авторитет…
Несколько листовок Степан передал Людвигу.
Этой ночью Степан побывал дома. Вышел на площадь, посреди которой возвышается деревянный обелиск с красной пятиконечной звездой на шпиле (памятник партизанам, павшим в боях с колчаковцами), а навстречу колонна пионеров. Красное знамя, горн, барабан… Степан знает, что с пионерами должна быть Лена, его жена. Он ищет ее глазами, а барабан бьет и бьет: тра-тра… тра-та-та…
— Налет! Степан! Какого ты черта!.. — кричит Васек.
Степан хотя и открывает глаза, но он еще весь во власти сна. Как жаль, что не пришлось увидеть жену. А Васек уже соскочил на пол, ищет впотьмах башмаки и кричит:
— Налет! Степан!
Только теперь до Степана доходит разноголосый вой сирен, беспорядочное хлопанье зениток и топот, поспешный, панический топот сотен ног в коридоре.
— О, господи, пожалей несчастных! — стонет где-то внизу, вероятно, под нарами, Дунька.
Степан слетает с нар, ищет руками башмаки, но их нет. Наконец, попадает один. Степан с трудом вталкивает в него правую ногу и так выскакивает в коридор. Там суматоха. Охваченные слепым страхом, пленные толкаются в темноте. В дверях пробка. Одни стремятся выскочить из барака, другие, наоборот, возвращаются в барак.
Напором людского потока Степана выносит во двор. Здесь так светло, что отчетливо виден под ногами каждый камешек. Выстрелы зениток напоминают беспорядочные удары камней о железную крышу. Только выстрелы в сотню, тысячу раз сильней. Все гудит…
Степан запрокидывает голову. Гнев и ярость, которые долгое время копились и бушевали в нем, вырываются. Он вскидывает руки и, потрясая кулаками, кричит, не помня себя:
— Давай! Давай! Бей проклятых!
Откуда-то из-за горы с ревущим гулом надвигается четырехмоторная махина. Над лагерем это чудовище заводит правое крыло, кренится так, что Степан видит за поблескивающими стеклами силуэты людей Степан кричит, как будто там, на самолете, могут услышать и понять его:
— Давай! Бей!
На пронзительный, сверлящий душу свист бомб горы ответили тяжким вздохом. И началось: свист, вспышки огня, все сотрясающий грохот, треск и опять свист…
Когда в нескольких шагах тяжело плюхнулся камень, Степан будто очнулся. Мелькнула мысль: «Вот грохнут сюда и все…» Ужас, охвативший его, мгновенно поборол рассудок. Степан бросился зачем-то к уборной, но с полпути вернулся и заскочил в коридор барака. Там еще пуще прежнего очумело метались пленные, не находя себе места. И Степан тоже метался. Он заскочил в какую-то комнату, сунулся под нары, но ему показалось, что именно тут, под нарами, он найдет свою смерть. И он опять выбежал в коридор.
— По местам! В комнаты!
Пленные на мгновение замерли, а Степан вспомнил, что он командир взвода. Хорош, нечего сказать!.. Где же его взвод, где командиры отделений? А если сигнал, ракеты?..
— В комнаты! Ло…
Свист бомбы и грохот близкого разрыва заглушили голос Федора. Под шипение осколков и камней над лагерем шквалом прошла взрывная волна.
— В комнаты! Ложись! Жить надоело?
Степан почувствовал, что вокруг него люди пришли в себя и несколько успокоились. Пробираясь вдоль стены, Степан нашел ощупью дверь своей комнаты.
— Без команды из комнат не выходить! — распорядился Федор, освещая электрическим фонариком искаженные страхом лица товарищей.
«План… Лагерь не должны… А черт их знает… В такой кутерьме все может…» — Степан заполз под нары. Его колотила неудержимая дрожь.
А где-то рядом, то в коридоре, то в соседних комнатах, все время слышался между разрывами бомб голос Бойкова. Федор пытался даже шутить:
— Что же вы, друзья, забыли, как воевали?
— Там иное дело… — сказал кто-то, сильно заикаясь.
Вскоре Степан услышал своего земляка Садовникова.
Переходя из комнаты в комнату, он спрашивал:
— Ну как? Все живы-здоровы? Помощи не требуется? Вот и хорошо.
Врач говорит так спокойно, будто ничего страшного не происходит, будто не ревут над головами самолеты, не рвутся вокруг бомбы. И Степану становится стыдно за себя. «Если уж погибать, то с достоинством, вот как они», — думает он. Степан пятится на брюхе из-под нар, садится на пол.
— Сушков! — кричит Степан.
— Вот я! — отзывается где-то совсем рядом хладнокровный читинец Сушков, командир первого отделения.
— Где остальные?
— Тут, должно…
— Я только со двора… — К Степану пробирается Васек. — Немецкий блок разнесло. В щепки! Сам видал…
Васек торжествует. Ему плевать на то, что бомба может запросто влететь в барак. А Степан с болью вспоминает о Пауле Буше. Неужели погиб? И ничего удивительного, если так. Хорошие люди почему-то скорей погибают, чем всякая сволота…
— Представляю, что творится теперь на стройке, — говорит Васек. — Все, наверное, разнесло. Красота!
Налет окончился, но бомбы замедленного действия всю ночь не давали покоя. Тревожную тишину время от времени рвали то далекие, то совсем близкие удары, от которых дрожал барак, звякали стекла.
Утро занималось медленно, будто не хотело открывать жуткие картины разрушений. В рассветных сумерках трудно было узнать белый дом на скале. Он осел на угол, веранда отвалилась, окна жутко зияли черной пустотой. Степану этот красавец напомнил смертельно подстреленную птицу. И, как перья птицы, белели внизу под скалой и на рядах проволочного заграждения доски…
Андрей Куртов долго смотрел на дом. Опустив голову, он тяжко вздохнул и пошел на построение. Вот и рухнуло последнее, что связывало его с Ингой.
Пленные досадовали, что бомба, угодив в немецкий блок, разметала барак-казарму, кухню, душевую, но никого не убила. Из пленных пострадал только бывший кладовщик Тарас Остапович. Насмерть перепуганный, он с началом бомбежки заскочил в канализационный люк, надвинул толстую деревянную крышку. И надо же было огромному камню угодить именно в люк. Камень разворотил крышку и похоронил под собой Тараса Остаповича. Впрочем, сожалений больших не было. Убивался о своем единомышленнике лишь Лукьян Никифорович, который по-прежнему оставался в кладовщиках.
Пленных выгнали на работу позднее обычного, когда солнце уже высоко поднялось над горами. На пути то и дело открывались последствия бомбежки. Вот здесь, на площадке, выступающей над дорогой, только вчера стоял тихий и мирный голубой домик с мансардой. Степан столько раз любовался цветами, которые жарко пламенели сквозь ячейки проволочной ограды. Теперь этот домик лежит грудой обломков на асфальте дороги. Нет ограды, не видно цветов… А за грудой обломков стоит женщина. Лица се не видно, но во всей фигуре столько скорби, что русским становится не по себе. Нахмурились, опустили глаза и конвоиры: у некоторых из них дома превращены в такие же руины, потеряны близкие.