Страница 47 из 71
— Да, задача… — соглашается Бакумов. — Надежно и чтоб под руками… Не так это просто… А что если Аркадия, денщика?..
— Я уже думал… — озадаченный Олег Петрович усиленно трет пальцами щеку. — Посмотрим…
— Что?! — Федор соскакивает с топчана. Он удивлен и возмущен. — Я вас, друзья, отказываюсь понимать. То щепетильная бдительность, а то… Сунуть оружие черт знает кому, в немецкий блок!..
— Тише! — Олег Петрович коротко косится на дверь. — Кстати, Дунька пытался донести… На тебя и Андрея… Видал, как вы записку читали, фотографию рассматривали. Возможно, давно донес… Как дети, честное слово…
Федор пятится к топчану, садится. Все молчат. Слышно, как осторожно, по-воровски шуршит за окном ветер. Его заглушает долгий надсадный кашель больного за стенкой.
— Что он мог донести? — виновато возражает Федор. — Я же порвал…
— Подозрение не порвешь. Андрея не трогать. Ни в коем случае!
— Тяжело ему и голодно, — замечает Бакумов. — Остальные приобвыклись в яме, друзей из норвежцев завели…
— Сам виноват… — Садовников сгребает в кучу шахматы— Тебе пора, Никифор… За дело!.. Детально обсудим потом. А Куртову постараемся помочь. Баланда есть. Я скажу санитару… Значит, подбираете командиров взводов. Первая комната и по шестую включительно твои, Никифор.
Попрощавшись кивком головы, Бакумов выходит.
Ветер согнал на запад черные облака, скучил их, а над лагерем вызвездило, и вверху посветлело.
Прислонясь к стене жилого барака, Бакумов смотрит на звезды. Все тут иное, все, даже звезды… Ковш как-то странно перевернут. Да, все иное… Вот только люди… Людвиг… Он, его друзья — наши друзья… Интересно… В стихи просится. А Цыган чем не командир взвода? И Степан тоже.
Сообщения о сокрушительных ударах Красной Армии вызывали в Антоне Зайцеве беспокойные думы о том, что разгром Германии несет ему смерть. Русские никогда не простят совершенного им.
Антона ничто не роднило с Яшкой Глистом, Каморными Крысами и Дунькой. У тех были свои или перешедшие по наследству счеты с Советской властью. Антону же Советская власть ничего плохого не сделала. Она, Советская власть, наоборот, дала ему, сыну простого колхозника, возможность стать офицером.
Прибыв после окончания училища в полк, молодой лейтенант Зайцев обратил на себя внимание командования безупречной выправкой, умением печатать строевой шаг и предупредительной исполнительностью. Он всегда поступал так, как того требовали свыше.
Антон лелеял в душе мечту о военной карьере. Он видел себя то майором, то полковником, а иногда и генералом.
Однако уже с первых боев стало понятно, что Зайцев рожден не для ратных подвигов. Попав под огонь, он, командир, мертвенно бледнел, терялся и, сам того не замечая, начинал думать только о самом себе, о сохранении своей жизни.
Весной 1942 года часть, в которой служил Зайцев, была разбита на Крымском полуострове.
Зайцев оказался в плену. Вскоре его привезли в Польшу, в тот самый лагерь на территории кирпичного завода, в котором старательно «трудился» на пользу фатерланда унтер-офицер Штарке.
Антон до сих пор удивляется, как Штарке его нашел. Ведь там были многие тысячи… Среди них Антон напоминал иголку, брошенную в стог сена. А вот нашел. Чем-то Антон привлек зоркий взгляд унтера.
Штарке завел его в полуподвальное помещение с мокрыми кирпичными стенами.
В щель похожего на бойницу оконца скупо сеялся на бетонный пол свет.
— Садись! — Штарке показал на единственную, стоявшую на средине табуретку.
Зайцев послушно сел, а руки слегка подрагивали. К чему это? Что от него хотят?
— Гляди на меня! Не отводи глаз! — приказывал унтер голосом гипнотизера.
Антону пришлось несколько приподнять голову.
— Политрук?
— Я политрук? — искренне удивлялся Антон, — Нет.
— Командир?
— Нет, не командир.
— Кто же ты?
— Рядовой стрелкового полка.
Штарке молча достал из кармана старую кожаную перчатку без подкладки, тщательно натянул ее на правую руку.
— Значит, рядовой стрелкового полка?
— Рядовой.
— Гляди на меня! В глаза гляди!
Теперь Антон уже не мог выполнить приказания, не хватало сил. Он с ужасом косился на кожаный кулак и весь трясся, каблуки выбивали дробь о бетонный пол. Открывая рот, он пытался что-то сказать, но слова застревали в горле.
— Что дрожишь, рядовой? — усмехнулся Штарке.
— Я…
От молниеносного удара у Антона лязгнули зубы. Он опрокинулся навзничь, ударился головой о бетонный пол.
— Встать! — заорал Штарке.
Антон не шевелился «Нокаут, — подумал с удовольствием Штарке. — Еще немного — и я стану заправским боксером, хоть на ринге выступай».
Первое, что почувствовал Зайцев, — соленый вкус во рту, потом адскую боль. А потом он увидел Штарке. Тот, дымя сигаретой, ухмылялся.
— Встать! — Штарке принялся демонстративно расправлять на руке перчатку.
Антон с трудом поднялся на колени. Схватясь за табуретку, он заплакал. По губам струилась сукровица.
— Господин… Господин офицер (тогда он еще не разбирался в званиях немецкой армии)… Я все скажу… Все, что знаю… Я офицер… Честно… Но не политрук… Клянусь!..
— Кажется, ты не дурак. Дорожишь жизнью. Допустим, ты не политрук. Но ты найдешь мне политрука или жида! Сутки срока! Понял? Если не найдешь — прощай белый свет. Понял? Теперь пятнадцать двенадцатого. Завтра в это время будешь здесь! Понятно? Иди!
Голова была так тяжела, так она болела, что Антон не мог ничего соображать. Он стремился лишь к одному— поскорее уйти от этого страшного места. Найдя в глиняном карьере своих сослуживцев, он упал почти без сознания.
Однополчане ни о чем его не расспрашивали. Кто-то принес из ямы желтой воды. Антон прополоскал ею рот, осторожно потрогал пальцами шатающиеся зубы и со стоном опять повалился.
Самое большое участие к Антону проявил замполит санчасти Дмитрии Осин. Зайцев познакомился с ним вскоре после прибытия в полк, когда заболел гриппом. Его освободили на несколько дней от занятий. Он лежал один в комнате. Где-то за окном солдаты пели «Катюшу», слышались временами слова команды, а в комнате была стылая тишина. Некому было подать стакана воды. День тянулся неимоверно долго и тоскливо. Антону казалось, что он никому не нужен, забыт.
Вот тогда-то и навестил его замполит Осин. Зайцев обрадовался ему, как родному брату. Осин оказался откровенным и, как сразу отметил Антон, очень культурным человеком. Спустя несколько минут Антон уже знал, что Осин — донской казак, преподаватель истории средней школы. Поговорив с полчаса, Осин ушел, а через несколько минут явился санитар. Он навел порядок в комнате, сходил в магазин за покупками, вскипятил чайник. Зайцева тронуло внимание.
И теперь Осин не спускал с Зайцева участливых глаз. Намочив свой платок, он положил его на лоб Антона.
— Ну как? Лучше? Пройдет! Мы, брат, живучие.
Лежа на спине, Антон сквозь опущенные ресницы видел небо, чистое, голубое. Даже жирная копоть, которая день и ночь валила из печи обжига, не могла загрязнить небо. Черным шлейфом смрадная копоть стлалась по лощине, над которой весело толпились березки, такие близкие, родные…
Антон слышал, как кто-то сказал:
— Спешат фрицы. Жгут без передышки, день и ночь…
— Кажется, всем нам не миновать печи. К тому все идет…
Не миновать… Не миновать… Антон впадал в забытье, но эти страшные слова не уходили из сознания. Он видел, как в огне извиваются, точно живые, трупы замученных людей. Всех сожгут, я его завтра же, если он… Потом остальных…
Ночью Антон проснулся от дрожи, которая колотила все тело. Проснулся и Осин.
— Плохо? Лихорадит? У меня, кажется, есть таблетки акрихина. Завалялись в нагрудном кармане. Дать?
Антон отказался. Он думал, сколько осталось ему жить. Теперь, наверное, около трех. Если так, то не больше восьми часов… Через восемь часов он перестанет дышать. А дышать так хотелось. Жизнь для него стала только дыханием. Дышать! Дышать! Он такой молодой, все впереди. Пройти по трупам, но дышать! Собственно, что тут особенного? Все погибнут. Неделей раньше или позже, но погибнут…