Хватка

       Раненные бойцы, врачи, …да все вокруг знали, что Берлин уже в руках советских войск и где-то в его центре, высокое военное начальство только и ждет того момента, чтобы захваченные в плен генералы и сам Гитлер подпишут бумаги о том, что эта страшная война закончилась. В пригородах еще шли бои, гремела артиллерия, постреливали спрятавшиеся в руинах одиночки, но былых масштабных столкновений войск в столице фашистской Германии к этому дню уже не было.

       Петрок забрался на трехэтажное кирпичное здание, в котором напрочь снесло последний этаж, и оставались только части полуразрушенных стен с проемами окон. К сожалению, вопреки ожиданиям Петрухи, видеть полную картину поверженного Берлина ему не позволяли изувеченные осколками и пулями, но все же чувствующие весну, распускающиеся деревья. Везде, где доставал взгляд, поднимались черные столбы дыма или торчали, словно гнилые обломки зубов, острые пики развалин. И вдруг, глядя вниз, по аллее, он заметил очертания знакомых ворот. «Да, это они!» — выстрелило в голове Петрухи, и он чуть ли не кубарем слетев с лестницы, бросился к подвалу, в котором обосновались доктор и Нюшка.

       Влетев в темное помещение, он не сразу увидел, что девушки не одни:

       — Галина Михайловна! — чуть ли не кричал он. — Я нашел! Пустите меня! Надо сходить, может быть там Клим?

       — Куда пустить? — услышал он за спиной голос капитана. — Что ты нашел боец?

       — Виноват, товарищ капитан, — вытянулся в струнку Петрок, которому страшно нравилось быть санитаром, почти бойцом красной армии. — Я залез на крышу, на здание. Там, вниз по аллейке, дом фрау Шницлер…

       — Кто это такая? — не понял особист.

       — Это немка? — ответила вместо Петрухи доктор. — Да, Петя? Немка, которой ты служил?

       — С-служил, — выдавил из себя санитар и почувствовал, как сжалось от ненависти его сердце.

       — Я пойду с ним, — тут же поднялась Галина Михайловна.

       — И я схожу, — задумчиво поднялся и капитан, — чайку попьем потом, раз такое дело…

       Доктор и Петруха сразу же поднялись наверх. Пришлось немного подождать особиста, который, нужно отдать ему должно, зная обстановку в городе, взял где-то ППШ и сумку с гранатами. Перебрасывая на ходу шлейку увесистой сумки через плечо, он крикнул курящему у санмашины водителю:

       — Боец! Возьми оружие, зарядись, если надо, и пошли с нами!

       Старшина, молча, затоптал самокрутку, нырнул в кабину и вскоре уже догонял шагающих впереди капитана, доктора Петухову и санитара Петьку…

       Это на самом деле был тот дом, хотя узнать его теперь было трудно. Здание серьезно повредили не меньше десятка снарядов, летевших из-за города, и попавших в стену с внутренней стороны. С улицы, вдоль дороги, здание было целым и только пустые оконные проемы, подчерненные сверху, говорили о том, что дом изнутри горел. Один столб ворот был сломан и раздавлен гусеницами танка, на втором все еще висела тяжелая, кованая створка, согнутая и разорванная с краю взрывом.

       Они прочесали весь дом и не нашли в нем ни живых, ни трупов, хотя пол одной из комнат был залит кровью. Вся лужайка перед домом, хоздвор, парк перед свинарниками, все было вспахано взрывами и нигде не было людей. Бытовка Петрухи сгорела, а ферма была цела, хотя и сильно изрешечена пулями. Судя по всему, здесь был сильный бой. Свиней внутри не было, ни живых, ни мертвых. Был взорван и домик Клима, который почему-то очень хотел увидеть капитан.

       В медсанбат вернулись только к вечеру. И доктор Галина Михайловна, и водитель и даже капитан молчали, будучи попросту раздавленными «экскурсией» Петрухи с его подробным рассказом о жизни в усадьбе и о тайне огромной навозной ямы, спрятанной в глубине парка, к которой было решено даже не ходить.

       Садилось солнце, вечерело. Галина Михайловна поставила на буржуйку чайник, и вдруг весь парк затрещал выстрелами.

       — Прорыв! — схватив автомат, метнулся в дверь капитан и все бросились за ним.

       Во дворе, с вытянутыми вверх руками, стояли даже раненые. Они морщились от боли, но ликовали. Все, у кого в этот момент было оружие, палили вверх.

       — Победа!!! — визжала от счастья Нюшка, — Победа!!!!

       Ночь пролетела незаметно. Никто и не думал ложиться спать, да и как можно было сейчас уснуть? Раненые праздновали в расположении медсанбата, а несколько санитаров и докторов, в числе которых был и Петрок, решили сходить в город и посмотреть, что творится там.

       Улицы разрушенного Берлина были наводнены людьми. Все пели, кричали, кое-где даже танцевали. Проехать было просто невозможно, вся техника стояла, люди шли пешком. Кто-то отчаянно рвал меха гармошки, кто-то выволок на улицу разбитое, расстроенное пианино и играл вальс, заставляя слушающих только качаться в такт музыке, поскольку танцевать при такой плотности присутствующих в этом месте, просто не было возможности.

       Людские реки перетекали с улицы на улицу, многочисленные руки передавали друг другу откуда-то взявшиеся запыленные винные бутылки и еду. Бурлящая толпа хохотала, веселилась, люди были счастливы.

       Какой-то водитель, открыв дверь Студебеккера, подал Петрухе фляжку со спиртом:

       — Хлебни, браток, я …больше не могу. Пью, пью, чтобы… успокоиться и не могу. Чувствую, понимаешь, чувствую, что порвется сердце! — старший сержант вдруг заплакал, вытирая большой, мозолистой ладонью катившиеся по щетинистым щекам слезы. — Домой же надо, а как? Понятно, сразу все не разбежимся, надо ж добить гадов до конца, но как представлю! Жена, дети дома, …я не могу…, — он снова заплакал.

       Петрок не стал пить, вернул водителю фляжку, похлопал его по колену и, повернувшись, понял, что найти сейчас хоть кого-то из вышедшей с ним из медсанбата компании, просто невозможно. «Ну, — подумал он, — сама санчасть никуда не денется, после праздника найдемся. Погуляю немножко».

       Переходя с улицы на улицу, от одного людного места к другому, он пробродил в ликующей толпе более трех часов. Почувствовав усталость, Петрок заметил, что в видимой впереди аллее людей не так много и, надеясь где-то присесть и отдохнуть в сторонке от шумного веселья, он отправился в ту сторону. Сказать кому — не поверят. Петруха чувствовал сейчас, что за ушами у него все болит от того, что долгое время он, глядя на окружающих, часто улыбался или смеялся от всей души.

       Так же, как везде, здесь, посреди улицы, стояли танки, открытые грузовики и легковые автомашины. Вдалеке, за магазинчиком, стоя на угловатой броне ИС-1, двое солдат, обнявшись, пели что-то под аккомпанемент аккордеона. Петрок двинулся вперед, но пройдя что-то около сотни шагов, вдруг узнал этот стоявший на отдалении магазинчик. «Да это же Бельвю аллее, — пронеслось у него в голове, — так и есть! Легкое, с обилием стекла здание фрау Шницлер, почти не пострадало. Целы были и белоснежные скамейки, только теперь на них сидели не отдыхающие берлинцы, а пьющие и веселящиеся светские солдаты».

       Он прошел дальше и вдруг почувствовал, как похолодели его пальцы. Окна и прилавки магазина были открыты. В одном из них суетилась, раздавая налево и направо угощения никто иной, как сама фрау Шницлер! Живая и здоровая.

       В глазах Петрухи померк белый свет. «Что же это? — спрашивал он себя. — Как?! Где же в этом мире справедливость? Неужели и после победы эти твари так и останутся жить? Жрать в довольстве, спать в тепле? …Будут раздавать в окошки дармовую еду, а народ-победитель будет хватать ее, жрать, веселиться и прощать им все то, что они творили? Ну нет, буржуйская рожа! Мне ты не отведешь глаза своими подачками. От меня колбасками не откупишься…!»

       Будто бурлящая волна полноводной реки подхватила Петруху. Он метнулся влево, вправо, пытаясь что-то сказать окружавшим его людям, но те лишь обнимали его, целовали, совали в руки бутылки и орали ура!