Хватка

А ведь убить человечка, извести, труд небольшой, плевое дело. Важно только смерть его уважить, не насмехаться над ней. Смерть, брат, она одинаково берет и просветленных, и темных, злых. Я о ней много чего знаю и не боюсь ее. И не потому, что темный или с нечистью знаюсь, нет. Мне и моим предкам на роду написано быть воином Магии Смертной Силы…

        (Нем.) серная кислота.

        (Нем.) Скоты, нет, вонючие, немытые свиньи. Вы убили его, моего Фридриха. Моей ямы хватит на всех вас! Клим! Клим, убей их всех!

        (Нем.) Ты, ты, скот, ответишь мне за всех!

        Отсылка на книгу Вита Ценева «Протоколы колдуна Стоменова». Слабонервным или впечатлительным людям советую эту книгу не читать!!! Самое меньшее, что вас ждет — затяжная депрессия. К подобной информации надо быть готовым.

       часть 3 глава 9

ГЛАВА 9

       Петруху вывели за город глубокой ночью. Четверо незнакомцев, один из которых был немец, с оружием, пришли к домику «Топляка» за полночь. Клим вышел к ним на улицу и вернулся нескоро. Молча, влез под нары, что-то там ворочал и вскоре вытащил пыльное, темное пальто:

       — Одевай, парень, — бросил он на Петьку огромную, словно одеяло, одежку, — идти километров пять. Ночи еще холодные, да и под землей сыро. Не бойся, не с мертвого оно снято.

       — Я и не боюсь, — пробубнил Петрок.

       — Так и надо, — помогая ему одеваться, похвалил великан, — помни, о чем я тебе говорил, смерти не надо бояться. Только запомни одно, пока на родную землю не ступишь, пальто это из рук не выпускай, слышишь?

       — Да когда ж я там буду, на родной земле? — возмутился юноша.

       — А когда ни будешь, до того часу и держи при себе, если вольная жизнь тебе дорога. И за руль не садись, пока с мамкой не повидаешься…

       — За какой руль? — насупился Петрок, у которого от недавнего длинного разговора с Климом про то, что есть людская смерть, мозги стали деревянными.

       — А ни за какой ни садись, — весело подмигнул ему «Топляк», — знаю, рулить ты любишь и умеешь. Удержишься до того, как домой попасть, долго в своей жизни еще за баранку держаться будешь, а не удержишься — то и дома тебе не видать. Ну? Готов? Иди, дружок, и не поминай лихом…

       Вдоль ручья шли медленно. Ветки ивы, достающие до воды, шелестели по одежде, а идти следовало тихо. Впрочем, за шум сейчас можно было особенно и не опасаться, за городом то тут, то там грохотало так, что дрожала под ногами земля. Яркие вспышки далеких взрывов и черно-красное зарево над Берлином отражались в холодной, темной воде, и порой казалось, что это не ручей, а большая трещина, через которую видно Пекло.

       Они подошли к большому каменном мосту и вдруг, сверху, над его головой, затрещала автоматная очередь. Стреляли в небо, откуда доносился низкий гул самолетов. Проводники немного переждали, после чего открыли возле одной из бетонных, мостовых свай большой, железный люк и вся пятерка спустилась под землю.

       Стоковая канава, идущая по центру каменного хода, была полна воды. Ведущий проводник шел вдоль стены, где было суше, и жег фонарь, освещая остальным дорогу. Что-то около полутора часов они петляли, поворачивали, порой замедлялись, прислушиваясь к чему-то, пролазили сквозь ржавые решетки, протискивались в узкие лазы и шли по рельсам. В этих затхлых ходах порой так пахло плесенью, что дыхание непроизвольно срывалось на кашель. В момент, когда стало невыносимо душно, ведущий подошел к железной лестнице, ведущей наверх, и потушил фонарь. Группа стала подниматься.

       На поверхности уже светало. Выход из подземелий находился в брошенном здании, полном ржавых труб и строительного мусора. Осмотревшись через разбитые окна, проводники, молча, переглянулись и сели отдыхать:

       — Ты нормально? — спросил на чистом русском тот, что шел в подземелье с фонарем.

       — Да, — отозвался Петрок и чуть не закашлялся.

       — Тише, — предупредил проводник, — тут еще небезопасно. Недалеко станция Вестэнд, там полно фашистов. Приготовься, через железку и за ней надо будет пробежаться, лесом, где-то с километр. Там уже свои. Готов?

       Петруха кивнул. Группа поднялась и гуськом выбралась к железнодорожным путям. Оглядевшись, они дружно рванули в лес. Кое-где в лесу еще были лужи, и небольшие горки черного, слежавшегося до льда снега. Мокрый настил почти не издавал шума. Они спустились в ложбинку и из нее, по оврагу, потянули наверх. Только Петрок собрался сказать, что дальше так же быстро он бежать не сможет, как над их головами, сверху обрыва раздался голос: «Стой! Кто идет…?»

       Встающее над зарытым черной пеленой дыма Берлином солнце, высвечивало сквозь туман неисчислимое количество танков, пушек и солдат, готовящихся к бою. Воздух был пропитан запахом работающих моторов и примешанным к нему, сладким ароматом махорки.

       Петруху отвели в санчасть, где тут же невысокая, крепкая и смешливая медсестра, которую все вокруг звали Нюрка, вручила ему котелок с борщом и большой сухарь черного хлеба:

       — Ну что, белобрысый, — улыбаясь, потрепала она его по голове, — ой, горемыка, завшивел совсем. Ребята говорят, что тебя подпольщики притащили. Что, прямо из-под носа немцев? Как там, Гитлер, еще не сбежал? …Тебе сколько лет-то, белобрысый?

       — Двадцать один, — захлебываясь горячей едой, едва смог произнести Петрок.

       — Двадцать один? — удивилась Нюрка. — Выглядишь ты лет на семнадцать. Ну, ничего, глядишь, еще успеешь повоевать, хотя… Сколько тут осталось? Вон он, Берлин. Сейчас мы тебя покормим, отмоем, пострижем, и пойдешь ты, парень, с нашей второй гвардейской танковой бить Гитлера. Пойдешь, а, белобрысый?

       — Ань, — собирая медицинскую сумку, заметила побледневшая доктор-лейтенант, — дай ты ему поесть спокойно. Собирайся уже, скоро начнется. …И не дразни попусту парня, не белобрысый он, присмотрись, — лейтенант, отложила в сторону сумку и вдруг заплакала, — седой он, Аня, седой!

       Нюрка, вдруг осознав свою ошибку, медленно села на тюк с бельем. Ловя падающую с головы пилотку и, чувствуя рвущиеся наружу слезы, она тихо взвыла:

       — Что ж эти суки…? — девушка заткнула себе рот перепачканной йодом пятерней и, глубоко вздохнув, закончила, — и за тебя, парень, и за мою мамку, и за Галиного брата с сестрой, сейчас за всех им влетит. Дави-и-ить гадов, как вшей, — зашипела она сквозь зубы, — вот ужо…, вот ужо…! Сейчас начнется…

       И на самом деле началось! Дрогнула земля от дружного залпа пушек и все огромное пространство вокруг санчасти тут же затянуло едким, пороховым дымом. Туман не давал ему подниматься верх, держал у земли, а пушки все стреляли и стреляли. Ревели где-то на лесных дорогах танки, гудели в вышине самолеты, словно умирающий в своей берлоге, смертельно раненный медведь, стонал где-то за лесом Берлин.

       Сытого Петруху усадили в кузов полуторки на тюки с бельем. Санчасть снималась с места, и отправлялась вслед за рвущейся к Тиргартену второй гвардейской танковой армией…

       Армейское начальство вспомнило о Петрухе только первого мая вечером. Вторая гвардейская продолжала удерживать мост через Ландвер-канал, пропуская через него наступающие войска, и вела бои западнее парка. Убитых и раненных в течение дня было много, но к вечеру поток поступающих в приютившую Петруху санчасть, заметно спал. Доктора доделывали срочные операции, а санитары, в числе которых был теперь и Петрок, могли где-нибудь покемарить.