Хватка

       Двадцать минут назад вернулись люди, дорога, а нам предстоит барахтаться по этой чертовой грязи больше тридцати километров, находится на отвоеванной нами территории, так что, пока фюрер здесь ничего не изменится, нам надо успеть. Сколько мы будем находиться в Легедзино?

       — Сколько потребуется, лейтенант, — сухо и с нажимом ответил Винклер, судя по всему не разделяющий суждения фронтовика.

       — О, — улыбнулся тот, — я гляжу, вы обиделись? Напрасно. Нам всем ни к чему натянутые отношения. Подозреваю, что теперь вы с пренебрежением отнесетесь к моему совету переодеться в солдатские маскировочные костюмы?

       — Нет, — отпуская хватку скрытого сопротивления, ответил гауптман, — как раз это нам действительно не помешает. Найдется в кузове сухое место для нашей одежды? Думаю, по прибытию на место нам нужно будет произвести обратное превращение.

       — Найдется, — держа в уме что-то свое, ответил разведчик, — в этой машине множество глухих ящиков для всякого технического барахла, можно хоть корову спрятать…

       Петруха и Яринка шли за село, к курганам. От горизонта поднималась черная туча и выглянувшее на полдня солнце спускалось сейчас прямо в нее. Завтра снова будет дождь. Парень и девушка смотрели на закат и молчали.

       Позади, непривычно тихо удалялось родное село. Редко то тут, то там заорет чей-нибудь петух, замычит корова, но вот привычной ранее заливистой собачьей переклички теперь слышно не было. Фашисты начисто перебили в Легедзино весь разношерстный песий народ, а после того, уже на следующий день собрались, и почти все уехали воевать куда-то дальше. Здесь, в селе, германцев осталось что-то около двух десятков, не больше.

       Радио в селе не было уже давно, и все разнообразные новости к людям приходили в виде слухов, а однобокие от немецкого переводчика, пана Юзефа, того самого дяденьки с портфелем, что постоянно ходил рядом с офицером. Но, если говорить откровенно, то чем слушать такие новости, так лучше бы уж и вовсе ничего не знать. И «цыганское радио», и пан Юзеф в один голос твердили: войска Гитлера уже добрались до Москвы.

       Селяне по-разному воспринимали подобные вести: кто-то горевал, но были и те, кто радовался скорому окончанию войны. По их нехитрому мнению, простому народу все одно под кем жить, лишь бы больше их не бомбили и стреляли.

       Дед Моисей, то и дело слушая пана переводчика, только хмурил седые брови, а после, отойдя в сторонку, тихо шептал Петрухе: «От же бреше, гад плішивый, і хоч трісни, а за то з нього за то не запитаєш».

       Но оно и без слухов, и слов пана Юзефа было понятно, что война на самом деле все катилась все дальше и дальше. Лишь иногда случалось, где-то захлопают выстрелы или низко загремит в землю копытами канонада, и сразу же, случись такое, откуда-то наезжали в село мотоциклисты, а бывало даже и танки. Ночуют. Пьют всю ночь, орут песни, шумят, а по утру собираются и едут куда-то по своим фашистским делам…

       — Не очухался еще ваш овчар? — Вдруг спросила Яринка.

       — Не, — тяжко вздохнул Петрок, — вот только что ходил в хлев, коров закрывал. Уже и голову поднимает, и немного стал есть, а встать все одно пока не может.

       — Ох и дурной ты, Петруха, — вздохнула дочка агронома, — вы ж его не сможете прятать все время. …И дед твой дурной. Ну вот поправится эта псина, гавкнет на все село, и что? Немцы взбесятся и всех вас перестреляют…

       — Не тебя же. — Огрызнулся было Петруха, да тут же смягчился: — Кто этих немцев знает? Воевать им тут не с кем. Возьмут, соберутся все и поедут дальше.

       Яринка сорвала длинную травинку и прикусив ее сочный хвостик, повернулась к парню лицом и пошла задом наперед:

       — Мать говорит, что завтра начнут нашу хату накрывать. Я сегодня бегала, смотрела. Страшнючая выходит, по бревну с пожарищ всего села собранная, дымом внутри смердит, как в коптильне, а все одно, уже почти готова. И сарайка рядом выстроен.

       А ты, Петрок, себе ничего не выдумывай. Никуда эти немцы не денутся Если б хотели, уже бы давно съехали, а так будут сидеть тут себе и дальше и самогон у Никифоровны брать. Вот только за вас страшно.

       — С чего это? — Не понял Петрок.

       — Я и говорю, — улыбнулась Яринка, — дурной ты. Мы с матерью не сегодня, так завтра уйдем в свою хату, так что, когда ваш овчар станет брехать на все Легедзино, нам за него не попадет, а вот вас немцы не пожалеют…

       Яринка, устав идти спиной вперед, развернулась и, как ни в чем не бывало, тихонько напевая себе что-то под нос, принялась рвать полевые цветы.

       Горькие, обидные девичьи слова задели Петруху. Как же так? С чего это вдруг она считает дурным его самого, а того пуще еще и деда? Кстати, старик на удивление мирно встретил новость о том, что в его хлеву, в углу сеновала, спрятана раненная собака красноармейцев. Петрок был уверен в том, что получит за свои тайны на орехи, но дед лишь строго посмотрел на внука, да сразу же поволок того за руку в хлев, чтобы посмотреть на героического зверя.

       Овчарку хоронить не пришлось, с божьей помощью она выжила. Про то, что в хлеву спрятана раненная пограничная собака было рассказано всем домашним, включая Пустовых. В неведении оставили только малышню, коей под предлогом того, что они могут нечаянно выпустить чужую, норовистую корову, было запрещено даже приближаться к тому месту.

       Стоит ли и говорить о том, как крепко за все это переживал дед? По его словам, при должном соблюдении мер осторожности фашисты, коих сейчас интересовали только дворы, в которых был слышен запах браги, на подворье Бараненок сами не сунутся, но. Нужно быть готовыми и к тому, что в селе все же найдется гнида-доброжелатель, который сразу донесет на них, стоит овчарке хотя бы раз тявкнуть.

       Ну никак не мог бывший вояка и георгиевский кавалер вышвырнуть на улицу такого заслуженного «пса-молодца». Глядя на это твердое дедовское намерение оставить это животное у себя, бабка Мария сразу же заявила, что чует скорую беду, и лишь хваталась за голову. Мать, непривычная спорить со стариком, молчала, а старый грабарь твердо стоял на том, что ежели эта собака единственный, кто уцелел после того страшного боя, то ему, как солдату, теперь только честь и почет.

       Идя рядом с Яринкой к Дідовым курганам и рассуждая обо всем этом, Петруха вдруг ясно понял, что услышанные им недобрые слова касательно их с дедом умственных способностей все-таки не то, что могло бы заставить его так расстроиться. Корни юношеского горя-кручины крылись в другом. Его влюбленную душу угнетала тяжелая мысль о том, что гостевавшие в родительской хате Пустовые скоро переберутся к себе.

       Началось все с того, что, придя вчера вечером домой после строительных хлопот во дворе сгоревшего дома агронома, дед, втыкая в сердце старшего внука неприятные занозы сожаления, сказал: «Ну вот, оживает наше село. Все погоревшие хаты поднимаются, и Любе кое-как жилье собрали. Вернется сам агроном, нехай себе после нас все набело отстраивает. Что могли по-стариковски осилить, сделали. На какое-то время его жене с детишками этого хватит, к зиме обживутся…».

       — Ну куди там жити у тій хаті? — Будто читая желания внука, возражала своему супругу бабка Мария. — Там же дихати нічим, як біля бочки з дьогтем. Поки чоловік з війни повернеться, нехай би сиділи у нас.

       Но тетя Люба, слушая это, только вздыхала:

       — Бабушка, мы же не цыгане какие, своя хата есть. Дякую Моисею Евдокимовичу и помогатым его, что отерушили горелое, собрали целое, сложили все как надо. А запах гари уйдет. Ну помаемся немного погорельцами, пока папка наш обратно не вернется. Не век же этой войне длиться? А вам, диду и бабушка Мария, — утирая краем платка накатившие вдруг слезы, всхлипнула жена агронома, — я и так, за то, что приютили, не бросили под открытым небом с детьми, до самой смерти в ноги кланяться буду…