Хватка

       — А из напавших на вас псов, — задумчиво спросил гауптман, — можно ли говорить уверено, что вы перебили всех?

       — Конечно, нет, — выпрямляя затекшую от долгого разговора спину, морщась ответил Фёллер, — наверняка какие-то бежали в лес, не найдя хозяев, или ещё куда-нибудь, это же собаки.

       — Понятно. Зверей хоронили вместе с «Иванами»?

       — Сразу после боя, мы собрали своих, а хоронить советских выгнали местных. Жарко. Оставлять своих или чужих покойников наверху — себе же дороже. Крестьяне сволокли всех русских в центр, выкопали большую яму, уложили там всех вместе с собаками, и закопали…

       Винклер смотрел в окно и далее слушал молча детали похорон немецких солдат и то, как унтерштурмфюрер попал в Ровно. Из всего услышанного сейчас предельно ясным ему виделось только одно, под Львов, откуда его командировали в этот госпиталь, он вернется очень нескоро…

       Именно в тот день жители села Легедзино в полной мере начали ощущать на себе страшное дыхание войны. Прятавшимся по подвалам и погребам, им стало не по себе еще в тот момент, когда пушки красноармейцев начали стрелять по выползающим из рощи немецким танкам. От коротких залпов советской артиллерии закладывало уши, но селяне, те, кто был посмелее, борясь со страхом, во все глаза смотрели в дверные щели на горящие германские бронемашины и были почти уверены в том, что уж эта-то бесстрашная горстка советских солдат не отступит, упрется, не пустит немцев дальше, а вечером, или в крайнем случае завтра, к ним на помощь подойдут наши армии и, кто знает, может быть, как раз от их Легедзино и начнут выталкивать обратно этого ненасытного упыря-Гитлера? Да и в самом деле, сколько можно Красной Армии выгибаться и отступать? Вот же, пожгли танки, отошли фашисты, значит, уже научились их бить? Хорошо бы только успеть нашим отодвинуть немцев до Польши хоть к октябрю. Нужно собирать урожай, закончить с работой в полях, хлеб-то вот-вот начнет осыпаться…

       Старый дед Бараненко осторожно выбрался из погреба и осмотрелся. За ним вышла невестка, Петрок, дед Фока с бабкой Галей, старшие соседские дети.

       — Ото-о-о-ож, — довольно протянут дед Моисей, — гля, Фока. Ловко же они побили фашиста.

       — А то, — огладил бороду сосед, и вдруг от страшного хлопка, раздавшегося где-то рядом, неожиданно для самого себя упал на колени и понял, что ничего не слышит.

       Земля подпрыгивала под ним, а окружающие, так же, как и он очутившиеся на карачках, спешно устремились обратно к погребу.

       Последними вползли в холодное подземелье деды Гончарук и Бараненко.

       — Ох как шибает! — Кричал в затылок, выглядывающего что-то в щель двери соседа Фока. — Моисей Евдокимович, — увидел он крохотные кровавые пятна его на сорочке, — да ты пораненый?

       — Дрібниця, — отмахнулся огромной, мозолистой ладонью сосед, — ты лучше глянь, що робиться, Гончарук?! Во! Да не туды, дурья башка пялишься, себе во двор дивися! Хата твоя горыть!

       Петрок был неподалеку от деда, и тут же подполз ближе, чтобы глянуть на пожар, но старший в их роду грубо отпихнул малого назад, поднялся, открыл дверь и махнул рукой, давая знак тем, кто был за спиной внука. Все бабы и дед Фока тут же, не страшась долбящих землю взрывов с криками и воплями устремились к дымящейся хате Гончаруков.

       Так уж вышло, что за старшего с ребятней остался Петрок, а с ним Яринка, дочка дяди Паши Пустового. Она была на год младше «Петра Ляксеича», как звал его дед, и аж до «крапивных колючек» в пальцах нравилась ему. Колотилась от взрывов земля, светились сквозь щели пыльными лучами закрытые двери и Петро, часто оглядываясь назад замечал, что Ярине, как всем детям было очень страшно. Наблюдая за творящимся на улице в щелку, оголец долго не мог решиться хоть что-то ей сказать, но первой заговорила сама Яринка:

       — Петя, что там? — Спросила она, глядя на соседа таким пронзительным взглядом, что у того защемило под сердцем.

       — Не потушат, — стараясь говорить, как взрослый ответил Петрок, — больно уж крепко горит. Про-опала Фокина хата. Там, в селе, видно еще и мазанки, и сараи повзрывались. Иди сюда, сама глянь: коровы ходят, вон козы Евхимихи бегают, какие в крови, какие целые…

       Яринка начала осторожно подниматься, но едва только она подошла до двери, как страшный удар снаружи, отбросил и ее, и Петра назад, вглубь погреба. На них и других детей посыпалась труха, доски, балки и куски провалившейся крыши. В ушах звенело, в рот и глаза набилось пыли, но никто серьезно не пострадал. Дети, понимая, что даже в обвалившемся льохе не так страшно, как снаружи, только плотнее сбились в гурт, да заботливо стряхивали друг с дружки осыпающуюся вниз землю, вперемешку с опилками и соломой.

       До самого вечера все вокруг гремело, стреляло и полыхало. Ближе к закату гром войны стал отступать за село, но взрослые, целиком занятые спасением того, что еще не до конца сгорело или разорвало снарядами, не торопились к погребу деда Бараненко. За окутывавшим все окрестности дымом темнело быстро и дети, сгрудившись в глубине выпустившего в небо весь свой холод подвала, стали по очереди дремать. К моменту, когда вступила в свои права ночь, они спали все.

       Взрослые пришли за ними за полночь. Видя, что земляной горб погреба ввалился внутрь, перепугались, стали звать детей. Сонные, грязные и целые стали те выбираться сквозь завал наверх и с испугом смотреть на изможденные, перепачканные сажей лица дедушек, бабушек и мам.

       Дед Моисей увидел Петра, подошел к нему и крепко обнял внука…

       — Ото ж, унуча, — утирая слезы огромными ладонями, вздохнул он, — наделали, гады беды. У кого сарай, у кого хата, а кто и сам сгинул под бомбами. От так брат. Война. …А ты молодчина, Петрок. Як той сокіл всіх дітей крилами накрив, сберег…

       — Я ж не один, — поднял голову внук, и посмотрел в сторону дочки агронома Пустового, — со мной Яринка…

       — И Яринка молодчина, — устало подмигнул ему дед, — всі молодці, що цілі, а …хаты, сараи, это дело наживное. Ничо, отстроимся еще, заживем лучше прежнего, нехай только все наши хлопцы вернутся с войны.

       — Діду, а наша хата ціла?

       — Наша целая, дзякуй Богу, — успокоил его дед, — и баба жива, и даж сарайчик не зачепило, ох, еще раз дзякую пану Богу. Малых наших ты сберег, будьмо як-то тепер жити…

       — Моисей Евдокимович, — подошла мать Ярины, — мы перебросали сено, уложили, как вы сказали, можно идти.

       — Корову отвели?

       — Да.

       — Ну, забирай детей, та идить до хаты, а мы с Петром Ляксеичем глянем еще разок, все ли в порядке, да и тоже придем.

       Тетя Люба взяла на руки их младшего, Васька, а Яринка обняла заспанную сестру Олэночку и собралась было свернуть за погреб Бараненок, на тропинку, что вела к дому агронома…

       — Стой, доню, — опустила взгляд ее мать, — бомбами там…, погорело все у нас. Будем спать сегодня у Бараненок…

       Яринка взяла за руку сестру и, будто не веря услышанному, сделала шаг к матери, но та повернулась и, плача в плечо обнявшего ее сынишки, молча пошла в темноту.

       — От, брат, такие вот дела, — сказал дед, едва только Пустовые отдалились. — Не оставаться же им на улице. Соседям надо помогать. Хорошо, хоть корова их уцелела. И як тільки? Бомба рядом с сараем взорвалась, сруб и повалился, а корова, вот же живучая тварь, как-то рогамы бревна раскидала да и выбралась. Чуть поймали. Скакала, как полоумная почти до правления. Завернули.

       Ох, — вздохнул старик, — там, Петрок, у селі все горіло: и контора, и гумно, и людские хаты. С того краю мало что целого и осталось. Сельчан наших побило много, а уж сколько солдат! Ни один не уцелел. Все мертвые лежат.

       — А немцы? — Неведомо к чему спросил внук.

       — И немцы мертвые лежат, — махнул рукой дед, — и собаки. Видать и их побило.