Страница 14 из 25
Но неужели в обширной владимирской краеведческой литературе нет ни слова об авторе столь замечательного произведения? Неужели владимирский последователь Радищева не оставил никакого следа во Владимире?
К счастью, во владимирских источниках оказались важные подробности. В свое время был выпущен «Исторический очерк Владимирской губернской гимназии». В нем рассказывалось о наиболее примечательных событиях в жизни провинциального учебного заведения, о преподавателях и наиболее выдающихся его воспитанниках. Здесь мы встречаем и досадно краткую справку о Ферельтце. Этот документ и некоторые другие данные позволили нам составить представление о судьбе забытого писателя.
Савелий Карлович Ферельтц был выходцем из Баварии. Родился он около 1763 года в Аусбурге. Еще в детстве мальчика привезли в Россию. Русский язык стал для него родным. Можно не сомневаться, что Савелий Карлович, как и большинство передовых людей своего времени, с увлечением читал русские сатирические журналы, следил за острой полемикой по различным вопросам общественной мысли. Во всяком случае, мы можем смело утверждать, что Ферельтц был учеником великих русских просветителей Радищева, Новикова, Фонвизина.
Вынужденный зарабатывать на жизнь, Савелий Карлович в 1804 году приехал во Владимир. Здесь он определился учителем немецкого языка во Владимирское главное училище, преобразованное позднее в губернскую гимназию.
Савелий Карлович написал пьесу «Изобличенная невинность», разрешенную к печати и постановке. Но пока ее не удается найти. В 1810 году Ферельтц получил разрешение на издание своей книги «Путешествия критики», написанной во Владимире. Но она почему-то не появилась в свет. Возможно, что автор — бедный владимирский учитель — сам страшился за судьбу книги: пример Радищева был свеж в памяти.
Разразилась война 1812 года. В первом номере журнала «Сын Отечества» была напечатана солдатская песня Ивана Кованько, оказавшаяся пророческой:
В русской литературе и журналистике после великой победы над Наполеоном явственно раздались смелые голоса будущих декабристов, ненавидящих цепи крепостничества. Книга Ферельтца вышла в 1818 году под длинным, несколько витиеватым названием: «Путешествия критики или Письма одного путешественника, описывающего другу своему разные пороки, в которых большею частью сам был очевидным свидетелем».
Совершенно безвестный владимирский учитель выступил принципиальным врагом карамзинистов и их слащавых «чувствительных путешествий», вроде процитированного выше сентиментального сочинения Ивана Михайловича Долгорукова. Если князь умиляется розовым, цветочкам и прекрасным птичкам, то Ферельтц открыто полемизирует с таким взглядом на окружающее. Он пишет: «Не везде миртовые аллеи; не везде резвые ручейки с нежным журчанием пробегают по камешкам; не везде слышно сладкогласное пение соловья. Есть места дикие, каменистые, песчаные, безводные, где ничего не слышно, кроме отвратительного карканья галок и ворон».
В «Путешествии критики» мы часто встречаем литературные образы, взятые из революционной публицистики. Владимирский учитель не называет селений, по которым он проезжал. Да это и неважно для читателя, ибо в форме писем, связанных единством идейного замысла, предстает поездка за правдой, за неприукрашенной действительностью.
«Любезный друг! — восклицает автор. — Судьба как бы нарочно водит меня в путешествии моем большею частию по таким местам, где вижу я одно развращение человеческое, высказывающееся в различных видах. Там видел и двух жестокосердечных владельцев, мучающих крестьян своих страшными налогами…».
Седой старец, описываемый в книге, на вопрос, почему деревня страшится помещика, отвечал:
— Да, так-то батюшка! Страшен, что как задумаешь про него, так волосы дыбом становятся. Десять лет как мы ему достались в руки, десять лет он гнет нас страшными налогами, десять лет сосет кровь нашу. Работаем день и ночь — и все на него. Он же последний кусок ото рта отнимает у нас.
Путешественник встречает крестьян, закованных в железо: помещик Н. — кутила и картежник — продал их на фабрику.
С любовью рисуя образы простых людей, автор не жалеет сатирических красок для изображения крепостников, из-за которых народ терпит невыносимые страдания: непосильные поборы, рекрутчину, браки по барской прихоти.
Страшным обвинением крепостничеству звучит крестьянская речь, записанная в дневнике. Вот доподлинные олова деревенского старика:
— Жена недавно померла с печали. Да, вечная ей память! Теперь умирать же бы… А и похоронить-то нечем. Я остаюсь без всякого призрения — с одной нищетой, бессилием и тоскою. Не только что работать, и по миру-то ходить мочи нет. Ах! Если бы господь услышал бы молитву мою да прибрал меня поскорее!
Перед нами целая галерея помещиков. Мы видим истязателей и насильников, мошенников, шулеров и сплетников.
Чего стоит образ владельца 700 душ крепостных, который в скупости дошел до того, что «с себя самого за каждый обед и ужин берет по известному количеству денег… Кладет их в особенный сундук и по прошествии года, сверив приход с расходом, полученный барыш берет себе в заем по пятнадцати процентов». Когда скупец угостил путешественника бражкой, автор заметил: «Взяв стакан, я прихлебнул, поморщился и принужден был сказать, что я совсем не пью пива. „Этот стакан вылить на бешеную собаку, и та облезет“, — сказал я сам себе».
Читая «Путешествия критики», невольно вспоминается Гоголь и образы «Мертвых душ»: Плюшкин, Коробочка, Собакевич…
Обращаясь к лучшим людям России, автор «Путешествия критики» призывает их с ненавистью разоблачать помещиков-крепостников, стать на защиту крестьян: «Как приятно слушать прямого сына России, когда он с твердым, решительным русским духом, без лести и прикрас говорит русскую правду!»
Трудно назвать в литературе XIX века другие путевые записки, которые по пафосу обличения крепостничества так близко стояли бы с радищевским «Путешествием из Петербурга в Москву».
Читая записки владимирского учителя, думаешь о том, что горькое обличение, прозвучавшее со страниц «Путешествия критики», и было настоящей русской правдою.
НЕМЕРКНУЩИЕ ФРЕСКИ
ЛЕСКОВСКОМ «Запечатленном ангеле» есть место, где герой спорит с англичанином о древнерусской живописи. Речь шла о том, как восстановить испорченную икону. В ответ на сетования, что трудно найти настоящих реставраторов, англичанин возразил:
— Пустяки, я сам художника из города привезу; он не только копии, а и портреты великолепно пишет.
— Нет-с, — отвечаем, — вы этого не изволите делать… живописец такого дела исполнить не может.
Выслушав рассказ о тонкостях древнерусской живописной «плави», умевшей передать особый тип лица, англичанин спросил:
— А где же есть такие мастера, что еще этот особенный тип понимают?
— Очень, — докладываю, — они нынче редки (да и в то время они совсем жили под строгим сокрытием). Есть, — говорю, — в слободе Мстере один мастер Хохлов, да уж он человек древних лет, его в дальний путь везти нельзя…
И в наши дни художники-реставраторы древнерусских произведений — люди редкой специальности. Даже во владимирской Мстере трудно найти художника тонкой кисти, умеющего вернуть ко второй жизни казалось бы навсегда утраченный шедевр.
Столетиями горели в храмах свечи, к сводам поднимался дымок от кадил; фрески и иконы тускнели и портились от неумолимого времени, от холода, копоти и сырости. Нередко изумительные произведения живописи попадали в руки невежественных богомазов. Из их рук выходили грубо размалеванные деревяшки, о которых в народе еще в старое время было сложено меткое выражение: «не годится молиться, годится горшки покрывать».