Чаша Асклепия

А ночью, когда утомлённые научной деятельностью биологи засыпали, а Тед, нагонявшийся в своих монстров, уходил к себе в каюту, Вениамин Игнатьевич проскальзывал в гости к киборгу. И они тоже разговаривали, долго, по два-три часа.

Вернее, говорил Вениамин Игнатьевич, а киборг внимательно слушал, чуть наклонив голову и занавесившись от доктора рыжей чёлкой, изредка поднимая на Вениамина Игнатьевича глаза, как всегда ледяные в своём спокойствии, но при этом не забывая методично уничтожать предлагаемые доктором сласти — любил Вениамин Игнатьевич побаловаться вкусненьким… Он всегда был неравнодушен к сладкому, что поделать.

«И к очень сладкому тоже», — холодно и цинично усмехался доктор про себя, выкладывая перед киборгом свои запасы хорошего шоколада: горького, молочного, с апельсиновой корочкой, с острым красным перцем, с мятой, с морской солью, — все самого высшего сорта.

Дэн с бесстрастным лицом поглощал всю эту роскошь, не отдавая чему-либо предпочтения, и точно с таким же воодушевлением хорошо смазанного механизма закусывал изысканное лакомство вульгарными бутербродами с колбасой и сыром, а мог вдогонку и чипсами похрустеть.

Вениамин Игнатьевич иногда качал головой, изумляясь невероятным способностям DЕХ’а столько жрать и не толстеть. Если бы Дэн был человеком, то Вениамин Игнатьевич непременно заподозрил бы у него наличие солитёра и выписал какие-нибудь антигельминтные препараты.

А ещё Вениамин Игнатьевич поймал себя на мысли, что с той ночи в медотсеке ласковое и снисходительное «Дэничка» сменилось в его сознании коротким и звонким, как пощёчина, «Дэн». И эта «пощёчина» чесалась и зудела, не давая наслаждаться жизнью.

Хотя доктор не сомневался: придёт время, и жестянка вновь станет Дэничкой. И Мурзиком. А может, и Барсиком. Доктор Бобков был в этом уверен на все сто процентов.

Вениамин Игнатьевич очень быстро привык к этим разговорам, даже успел полюбить их.

Он пересказывал киборгу истории, услышанные когда-то от самого Стасика. Только — в своей интерпретации. Он рассказывал Дэну правду. Свою правду. Тут чуть сместил акцент, тут чуть пережал, а тут — просто замолчал крохотный, но важный фактик. Немного, так сказать, изменил соус к блюду. Чуть-чуть переместил софит — и сцена осветилась совсем под другим углом.

Всё правда. Почти ни грамма вымысла. Только правда — доктора Бобкова. Подумаешь, поменял ролями участников событий, подумаешь, приписал другую мотивацию. Это же такие мелочи!

И ни в коем случае не осуждать старого друга, нет-нет. Что вы, как можно? Никакого осуждения, только понимание, только дружеское сочувствие.

С доброй, чуть извиняющейся полуулыбкой рисовал Вениамин Игнатьевич образ отставного космодесантника, будто говоря: «Ну вот, такой он, Станислав Федотович Петухов».

Ему, Вениамину Игнатьевичу, выпал нелёгкий крест дружбы с этим человеком. И он достойно нёс его, в меру своих — не слишком больших — сил, пытаясь где-то остановить, где-то урезонить своего друга. А где-то просто исправить то, что Стас успел натворить.

Очень мягко, исподволь создавал Вениамин Игнатьевич портрет типичного садиста, обожающего власть, но при этом трусливого, как все негодяи. Но если Стас до этой власти дорывался… В этом месте Вениамин Игнатьевич вздыхал и смущённо прятал глаза, как будто считал себя виноватым в этих мерзостях, творимых его другом.

— Видишь ли, Денис. Жизнь такая сложная штука… Он, в принципе, был мальчиком не злым, — Вениамин Игнатьевич тёр переносицу и отводил взгляд, — просто любопытным очень. Всегда его интересовало, что будет, если мухе крылья оторвать или, там, мышке уши проколоть… И почему-то с детства не любил рыжих…

Тут доктор Бобков опять виновато улыбался и поспешно отхлёбывал остывший чай, вроде и не хотел он этого рыжему навигатору говорить, так, само вырвалось.

Тут, конечно, было некое преувеличение — рыжих Стасик невзлюбил гораздо позже, в армии. Был там у них один фрукт по прозвищу Рыжее Западло, по рассказам Стасика — мразь и козёл, не жалевший ни людей, ни технику.

Кстати, портрет Стасика для Дэнички Вениамин Игнатьевич с этого самого Рыжего Западла и писал.

— Видишь ли, в чём дело, Денис, — Вениамин Игнатьевич серьёзно и грустно смотрел в глаза киборгу, — в армию со Стасом я ведь пойти не мог. Да и он почти тайно от меня туда завербовался, не хотел, чтоб я ему там под ногами мешался. Ну, война, сам знаешь, дело грязное и кровавое. Стас неплохим военным был. Приказы выполнял. Как мог и как понимал, — Вениамин Игнатьевич сокрушённо покачал головой. — Видишь ли, в чем дело. Наверное, зря он военным стал, люди там… не слишком добрые. А дурные склонности, если они есть, в такой среде расцветают пышным цветом. А там, конечно, такие условия… Ему и самому несладко приходилось, это тоже нужно понимать. Его, наверное, нужно пожалеть.

Для полноты картины Вениамин Игнатьевич рассказал пару военных баек, щедро политых кровью и мозгами врагов и недругов старшины Стаса Петухова.

— Штурм был на Малых Котиках, — рассказывал, проникновенно понижая голос, Вениамин Игнатьевич, — резня была страшная. В конце в рукопашную сошлись, так Стас сам вспарывал животы ксеносам, а одного, совсем молоденького заолтанца, лично на арматурину насадил, — Вениамин Игнатьевич тяжело вздохнул, — для поднятия боевого духа личного состава. Это он мне сам потом объяснял. А тех, кто в плен сдался, велел новобранцам расстрелять. Сказано пленных не брать, он и не брал… Те, кто отказывались, — надолго в отделении старшины Петухова не задерживались. Почему-то. И правильно. Приказ есть приказ. Да…

— А другой раз, — Вениамин Игнатьевич подвинул коробку с «пьяной вишней» поближе к киборгу и на секунду засмотрелся, как тот облизывает испачканные в шоколаде губы, — прислали к нему новобранца. Типа тебя, рыженький, тощий. Стас его воспитанием всерьез занялся. Как водится — наряды, иногда и вне очереди. И под огонь посылал. Все как полагается. А как иначе? Как иначе вырастить настоящего бойца? Только прогнав через огонь и воду. Выживешь — твое счастье. Не выживешь — такая судьба. Но мальчишка везунчик был… До поры до времени. Пока не нарвались они на засаду. Парнишку ранило, говорят, и не больно сильно — выжил бы, если бы в госпиталь вовремя доставили. Да и группа оторвалась от преследователей. Бойцы порывались тащить мальчонку, да Стас не дал его мучить. Говорят, лично пристрелил… Вот так вот. Мда… Правильно говорят — на войне слабакам не место.

Вениамин Игнатьевич посмотрел на киборга. Это была одна из историй про Рыжее Западло, правда, сам прапорщик пристрелить бойца не успел, Стас не позволил, но это уже частности.

В каюте повисло молчание.

Доктор окинул взглядом ссутулившуюся фигуру Дэна: сейчас тот совсем не был похож на киборга, скорее на совсем отчаявшегося молоденького парнишку — голова низко опущена, отросшие волосы полностью закрыли лицо, на секунду Вениамину Игнатьевичу показалось, что напряженные плечи рыжего дёрнулись, как в спазме.

Вениамину Игнатьевичу захотелось заглянуть Дэну в глаза, он нерешительно протянул руку к киборгу. Но в следующее мгновение навигатор вскинул голову, откидывая небрежным жестом густые волосы с лица, и ловким движением фокусника забросил в рот последнюю шоколадную «бомбочку» из раскрытой коробки.

Лицо по-прежнему было спокойно и даже бесстрастно, хотя в уголках губ киборга таилась издевательская насмешка.

Но долю секунды доктор все же смотрел в глаза киборга, и не было там бесстрастия. Доктор чем угодно был готов поклясться, что в глубине зрачков мелькнула ненависть.

Вениамину Игнатьевичу даже на секунду стало жаль глупого несмышленого киберчёныша. Попал ты, парниша, из огня да в полымя. Через мгновение глаза киборга подёрнулись привычным ледком спокойствия и даже некой отрешённости, так что доктор слегка заколебался: а был ли мальчик? Или всё ему опять почудилось?

Почти сразу Дэн поднялся и с едва приметным сарказмом сделал приглашающий жест в сторону двери.