Разглашению не подлежит

«Добавка» сделала свое дело. За одним из столов зашумел камыш, за другим пошла «на берег Катюша». Унт «добрел» с каждой минутой. Он все чаще подходил к столам и сам наливал курсантам. Ему не жалко было ни русской водки, ни русских парней.

- Товарищ Бунь, вы что мало пьете? - пристал он к курсанту из отделения радистов.- Бывшему боксеру стыдно так пить. Ну-ка, поднимайте свой граненый. С вами желает чокнуться сам инспектор Унт.

Бунь сгреб рукой стоявший перед ним стакан и, добродушно улыбаясь, чокнулся с инспектором. Но когда нес стакан к губам, рука предательски качнулась и половина его содержимого выплеснулась на стол.

- Медведь! Русский медведь! - заорал на него Унт и показал кулак.- Тебя бы я с удовольствием… Как боксера…

- Я пьян. Я очень пьян,-заплетающимся языком проговорил Бунь.- Прошу прощения.

- То-то же. Смотри мне…

«Не верю, что ты очень пьян,- сказал сам себе Козлов, внимательно наблюдавший эту сцену.- И рука твоя дрогнула не случайно. Что у тебя на душе? Что ты за человек, радист Бунь?»

Козлов встал, прошелся по залу. От тяжелого, проспиртованного воздуха стучало в висках. Со всех сторон неслись беспорядочные и непривычные слуху звуки. Кто-то, по-бабьи взвизгивая, объяснялся в своей любви к немцам. Его плохо слушали, и это злило предателя. Низкорослый, щупленький блондин с крошечным курносым лицом, выпятив грудь, доказывал соседу, что он ни капельки не боится советских русских. Черный, курчавый, с ястребиным носом парень вытягивал грудным басом: «Повий, витре, на Вкраину…» Козлов знал, что у него и кличка Черный. И неожиданно все голоса заглушил один, полный возмущения и отчаяния:

- Хлопцы, да что ж это делается? Отчего они сегодня такие добрые? Для нас, русских, такой выпивон закатили! Пей, братва, не жалей! А что не жалей? Нашу же горилку? Ограбили, сволочи, советские гастрономы и потчуют. Целыми ящиками на стол подают. Им не…

Совсем юный, с лицом, густо усыпанным веснушками, парень не договорил. Подскочил зондерфюрер Вурст и наложил на его рот свою широкую мясистую ладонь, как накладывают пластырь на пробоину в судне.

- Ты что несешь? - рявкнул он так, что качнулась над столом лампа.- Хватил лишку, уматывай б казарму! Ну-ка, оттащите его, пусть выспится.

Веснушчатого выволокли из-за стола, он яростно сучил ногами и безуспешно пытался оторвать от своего рта руку зондерфюрера. Уже за дверью его голос на какое-то мгновенье прозвучал еще раз, но слов разобрать нельзя было.

Этот инцидент малость испортил настроение. Все как-то сразу притихли и насторожились. Только капитан Вольф, казалось, повеселел Дольше прежнего. Он предложил опять наполнить стаканы и выпить за победу германского оружия. Вечер «дружбы» продолжался.

А утром, за час до общего подъема, в казарму тихо вошел немецкий солдат, разбудил веснушчатого и повел в здание, где размещался вещевой склад. Едва переступив порог склада, сонными, еще хмельными глазами парень различил в сумеречном закутке знакомые фигуры зондерфюреров Унта и Вурста.

- Что щуришься, змееныш? - спросил Унт и плюнул в лицо.- Протри для начала глазки, а потом мы тебе умоем всю твою свиную харю. Но прежде сними курсантскую форму, она нам еще пригодится. Ну, давай разоблачайся! Живо!

Тот остановился как вкопанный, не в силах сообразить, зачем его так рано притащили на склад и чего хотят от него оба зондерфюрера.

- Снимай гимнастерку, кому говорят! - крикнул Вурст и дернул за рукав.- Не то сами снимем!

Парень послушно стащил гимнастерку.

- Брюки тоже! - потребовал Унт.- Слышишь?

Инспектор был человеком хозяйственным. Он аккуратно сложил снятое курсантом обмундирование и отнес на полку.

- А теперь уточним, чьей водкой мы тебя вчера потчевали. На чей счет выпивон устроили,- прошипел Унт и, резко взмахнув рукой, ударил парня в переносицу. Тот вскрикнул, качнулся, но устоял.

- Малость пониже надо,- понимающе сказал Вурст. Он любил бить в кончик носа и снизу вверх.

После второго удара парень упал навзничь, и его веснушчатое лицо залилось кровью.

Зондерфюрерьг постояли, надеясь, что парень скоро очнется. Но он лежал без движения. Тогда они носком сапога пнули его в живот и недовольно переглянулись. Кулаки еще чесались, а поднимать парня никому не хотелось. На сей раз им явно не повезло - слишком слабым оказался противник. Результаты прошлых камрадшафтов были лучше, ребята попадались покрепче. Только здесь и отведешь душу. Курсантов бить запрещает шеф, а этих можно. Все равно списывать…

К складу подошел крытый фургон. Два дюжих гитлеровца схватили полураздетого окровавленного парня и, словно ненужную вещь, швырнули в машину. Когда фургон скрылся за воротами, в школе прозвучал сигнал подъема.

Как обычно, ровно в восемь утра курсанты выстроились на плацу. Подав команду «Смирно», начальник учебной части Щукин доложил:

- Товарищ капитан, личный состав вверенной вам разведшколы построен для занятий. Никаких происшествий за истекшую ночь не случилось.

Вольф взял под козырек, повернулся лицом к строю и равнодушно произнес:

- Здравствуйте!

Обращаясь к строю, он никогда не говорил «товарищи»: не поворачивался язык.

Глава четвертая

Однажды, когда Александр Иванович вернулся после занятий домой, Галя, волнуясь, сказала:

- Саша, поздравь меня с первым успехом.

- С каким, Галчонок?

- Нашего полку прибыло. Я завербовала Любу Масевич. Сегодня она дала окончательное согласие.

- Масевич? - удивился Козлов. Он давно знал эту молодую красивую женщину с такими же черными, как у Гали, глазами, статную, гордую, но он никогда не думал, что ее можно и нужно завербовать. Люба работала в школе поваром, к ней благосклонно относилось все начальство, даже зондерфюреры Унт и Вурст.

- Ну что ты так уставился на меня? Вместо того чтобы поздравить…

- А ты уверена в ней?

- В Любе-то? Конечно. Иначе не рискнула бы.

Александр Иванович снял и повесил на спинку стула френч, прикрыл форточку, хотя на улице стоял жаркий августовский день и в комнате было душно.

Галя сидела у стола. Он поставил свой стул рядом с ней и, присев, тихо спросил:

- А на чем основана твоя уверенность? Что тебе известно о ней?

- Ты же знаешь, у Любы - ребенок. Когда мы переехали сюда, я часто стала видеть ее с ребенком. Прогуливалась то здесь, у домов, то на стадионе. Мне тоже днем делать нечего. Встретились раз, другой. Ну и разговорились. Мы ведь с ней почти одногодки. Она спросила, были ли у нас дети. Я рассказала всю ту историю и, конечно, всплакнула. Она, глядя на меня, тоже прослезилась. Вот, говорит, вырастет, а родного отца и знать не будет. И все из-за них, иродов. Это она про немцев так. Конечно, я сперва промолчала. Провоцирует, наверное, подумала. Вызнает, какого я мнения о немцах. Но и в следующий раз она их тем же словом помянула. И опять расплакалась. Тут я и поверила. Мать все же, а материнское сердце не лжет. Тебе не говорила ни слова, чтоб не тревожить, а сама решила спросить ее напрямую: кто был отцом ее ребенка? Муж, говорит, кто же еще. Даже чуточку обиделась. «А где он теперь, муж-то?» - «Не знаю»,- отвечает.- «Его взяли на фронт?» - «Да он у, меня был…- тут она запнулась, огляделась вокруг и уже шепотом досказала: -…чекистом. В самом Минске до войны работал».- «И вы рискнули пойти сюда, в их школу? Это те же гестаповцы!» - «Они ничего обо мне не знают.

И никто здесь не знает. А так разве я уцелела бы. В Минске меня уже давно прикончили бы. Как жену чекиста. Сперва боялась, и не столько за себя, сколько вот за него,- Люба погладила сынишку по головке,- но чем дальше, тем все меньше остается во мне страху. Теперь на все готова. Мне почему-то кажется, что никто на свете не испытывает к фашистам такой ненависти, как я…»

Галя подробно пересказала свой разговор с Масевич.

- И ты действительно завербовала ее? - спросил Александр Иванович.

- Нет, это я нарочно. Решила посмотреть, как реагировать будешь. Разве я могла без совета с тобой открыться ей в главном. Да если и скажу ей, что ты советский контрразведчик, не поверит. Тебя она боится. «Только ни слова мужу,- предупредила.- Одной вам верю».